-- Ну? ну? -- захваченная рассказом, сказала Софья, когда Хованский оборвал свою речь и тоже протянул руку к новой чарке.
-- Кхм... Пить, говорю, пошли, што там выдали им. Меду, сказывают, и вина крепкова дали. А в опочивальню и вбежи старуха Долгорукая. Сама не своя... Ведьма ведьмой. Седые космы рвет на себе, вопит, голосит: "Сынок ты мой родименький, любименький, единый ты мой, ненаглядненькой... Убили тебя злые вороги, псы лютые... Прокляты буди они и навеки..."
Хованский, увлекаясь рассказом, даже придал старушечий оттенок своему голосу.
-- А князь и цыкнул на бабу. "Молчи, дура! Чай, мне не меней твоево сына жаль. Да воем беды не поправить... И им, ворам, кары не избыть... Знаешь, по пословке по старой: "Щуку съели, да зубы оставили"... Отольютца им наши слезы. Коли Бог допоможет, будут все висеть, как Иуды на осине, на зубцах каменных по стенам Земляного да Бела-города"... И случись тут холоп один, што не захотел боярина покрывать от товарищей, за своих руку держал. Пошел из покоя и сказал все стрельцам... Кинулись ребята, вмиг с хитрым злодеем со старым прикончили... Руки-ноги ему обрубили... Да в кучу навозу тута же, перед воротами кинули. Да еще... сбегал один на погреб, из бочки рыбу взял невелику соленую, с головою -- и ткнул в рот князеньке: "Грызи, мол, щуку и с зубами",.. Хо-хо. Да еще...
-- Ладно, князь, вдругорядь доскажешь. Не пора ли посылать к Розенбушу, как хотел?..
-- И то, и то... Иду, государыня-царевна...
-- Слышь, а святейший отец патриарх где? У себя, што ли? Не кроет ли на дворе своем ково? -- спросил торопливо Милославский.
-- Нету. Все там перешарили... Сам Аким в собор прошел. А в подворьи у него не то под олтарями, в мышиных норках копьями шарили. Никово нету... Молит Бога теперь в соборе все. И домой не идет.
-- Не тронул бы хто ево. Пускай молит.
-- Ну, хто тронет. Я не то никоновцам, а и нашим, капитоновцам, сказывал да иным: пальцем бы не рушили владыку. Вестимо, не след свару подымать из-за нево, из-за Акима из-за нашево, в народе... И то, слышь, боярин, холопы боярские не покойны стали. И Нарышкины, слышь, надумали их собрать, оружье им дать и на стрельцов вести. А того холопья -- куды больше, ничем наших наберетца. Они задавят, коли накинутся, голыми руками, ослопами -- и то одолеют... Кабы плохо не было, боярин, -- сразу спадая с веселого тона при мысли о возможной опасности, заботливо произнес Хованский.
-- Пустое несут люди. Пусть и не думают стрельцы. Где холопей собрать... Сколько бояр на нашей стороне. Поболе чем и за Нарышкиными... А другое дело, вот што надо: отряди-ка поболе людей в Холопий да в Судный приказ... Да малость кабальных записей, да книги старые по ветру развей, поизорвать прикажи. Вот холопи на радости и станут за стрельцов да за царя Ивана, волей-неволей. У ково не лихой господин -- тово холопи сами не кинут. А лихим господам и холопей иметь не надобно... Только не все изорви, гляди. Спустя время штобы можно было и поправить беду, слышь.
-- Вот, вот, и я так само сделать хотел. А все же лучче спросить, думаю. Уж, небось, будет сделано. Наша Москва -- и не возьмут ее не то Нарышкины, сами черти из пламени адова... Одно лишь жаль, што не приспела пора и Акимку сменить. Ково из старых попов на ево бы место. Не из никоновцев проклятых... Да сам вижу, не пора... Всево сразу не обладить.
-- То-то. Сам понимаешь, князь. Разум-то у тебя орлиный. Вера -- велико дело. За Нарышкиных мало кому охота под обух лезть. А тронь святейшего патриарха -- не то мужики, бабы все в драчу полезут... Ну, с Богом...
-- Челом бью... Да, вот... Одна еще докука, царевна-государыня... Овдовела ныне женка дьяка Ларивона Иванова. И сына не стало. А достатки у них изрядные были... Вот кабы мне ваши милости бабу посватали... Вот бы...
-- Што же, сватай, князь, поможем, -- не скрывая нетерпения, ответила Софья. -- Што потом скажешь?
-- Да все, почитай, сказано. Челом бью.
И вышел наконец из покоя.
-- А што, слышь, дядя: не учинить ли нам вправду царем князя Ивана Хованского? Ишь, и теперь еще, ничего не видя, он ровно отец родной нам. "Я да я... да попова свинья...". А как дело завершитца, он силу у стрельцов возьмет... Не трудненько ль нам станет тогда?..
С таким вопросом обратилась Софья к дяде, едва вышел князь.
-- И не думай, царевна-матушка. Кому Тараруй вреду али страху наделает, кроме как себе? На то он -- и Тараруй. Ведешь ево, а он и величаетца. Словно на крыльях летит. А руку отнять -- и носом в грязь зароет. Ково ни есть, надо иметь, дело бы повершить. А с князем с этим, с Ягелонычем, все легче будет сладить потом, ничем с другим, хто поумнее... Вот и сынок ево к Катюше к нашей в женихи норовит. Ужли отдадим? Не кручинься о них, Софьюшка. Ино теперь дело подумать надо... Другая забота есть.
-- Какая, Иван Михалыч?
Милославский не успел ответить.
-- Царица Марфа Матвеевна к тебе, государыня, жалует, -- доложили Софье.
-- Вот оно, мое дело само на пороге, -- шепнул Софье старик, когда она поднялась навстречу царице Марфе.
Заплаканная, измученная, вошла молодая царица в покой и сразу зажмурилась от света, бросаемого многочисленными свечами, которые горели уже здесь ввиду неожиданной тьмы, вызванной сухой грозой и ветром.
-- Челом я бить пришла тебе, царевна-государыня, -- напряженно-нервно заговорила царица. -- Што творитца вокруг -- не скажешь ли? Как быть, не научишь ли меня, вдову бедную, беззащитную?! И в мой терем стали забегать лютые мятежники... Ищут ково-то, грозят... Твое имя поминают да брата-государя, Ивана Алексеича. Ужли от вас приказано ругательство такое чинить мне, вдове честной! Знаешь жизнь мою. Как пред Господом, так перед тобой стою, царевна-сестрица. За што же поношение терплю?.. Еще и не отмолила я души государя-супруга усопшего. Вон, в четверток, двадцату панихиду служить надо... А я из терему выйти не смею. Как жива до тебя дошла -- не знаю... Сестрица, Софьюшка, али ты не знаешь? Али не видела?.. Глянь... Што творитца, глянь... Кровь всюды... Олтари Божий кровью залиты... Отцов при детях на куски рвут. Сынов на отчих глазах топорами секут... На папертях храмов соборных -- трупы нагие лежат... Я ненароком глянула... Сестрица... Страшно, страшно мне... Укрой, защити, коли можешь... Софьюшка...
И в ноги повалилась царевне напуганная, потрясенная царица Марфа, трепеща от истерических рыданий.
Пока позванные боярыни приводили в себя молодую вдову, Софья сидела как изваянная, и серым цветом лица, и чертами, крупными, твердо очерченными, напоминая гранитные статуи египетской работы. Только в немигающих глазах то вспыхивало, то угасало пламя какой-то мучительной мысли, тяжелого переживания.
До этой минуты царевна выслушивала с интересом все доклады об ужасах, творимых, главным образом, по ее воле. Правда, слыша о пролитой крови, о зверских убийствах, брезгливо морщилась девушка. Но она знала, что нельзя иначе. "И яишни не состряпать, коли яиц не поколотишь", -- успокаивала себя эта властная, честолюбивая душа. И отгоняла назойливые мысли обо всем, что творится сейчас в Москве, имея в виду одну великую цель: посадить на трон Ивана и самой таким образом воцариться.
Но вот вошла эта слабая, юная, хрупкая женщина. Не очень умная, не очень заботливая о людях. Но она увидала ужас, пришла, сказала о нем -- и в глазах, в душе Софьи вырос во всей его величине образ того несчастия, какое по ее воле началось и должно еще не скоро кончиться.
Трупы, кровь, отнятые жизни, голые, изрубленные тела...
Раньше это были простые звуки, ступени, может быть, и грязные, но по ним только и можно взойти и на трон Московский...
И вдруг по одному слову, от первого вопля царицы Марфы эти ступени получили какую-то страшную, кошмарную жизнь. Тела, нагие, ободранные, конвульсивно стали изгибаться, ворошиться под ногами. Раскрылись мертвые, залитые кровью глаза... Бледные руки поднялись с угрозой, потянулись с мольбою к небу...
