-- Добро, добро, князь Иван Андреич. Хто не знает, што оба вы с сыном -- витязи преславные. И не корыстно прямите нам, по доброте души своей. А не поведаешь ли: по што заглянул сюды к нам, сиротам печальным? Нет ли дела какова, что ты войско покинул, заявился в терем наш бедный, неукрашенный? Да испить не хочешь ли чево с устатку? Чай, жарко на площади, на вольнице тамо.
-- Ух как жарко. Дело кипит. Добро, што еще ветерок Бог послал... А то, правда твоя, мудрая царевна: пересохло горло у слуги твоево покорного, у холопа вернова... Чарочку медку али романеи -- не мешало бы... Веришь ли, от раннего утра, с восходу солнечнаво и по сю пору не то куска во рту, капли на губах не было...
-- Ах, родимый, князь, индо жаль в сердце ударила... Мигом подадут... Садись покуда. Сказывай: по што пришел?
-- Да запытать надо. Никово послать не мочно. Сам пришел. Дело такое...
В это время девушка подала на подносе кубки, чарки и сулеи с медом и романеей, которые были уж наготове в соседнем покое.
-- Э-э, -- крякнул князь, быстро взяв и осушив большую чарку. -- Не осуди, коли еще одну я... Веришь ли...
-- Выкушай, на доброе здравие... Хошь три... Милости прошу...
-- Э-э-эх... Ладно. Кх... кх... вот и горло прочистило... Так дело, слышь, хитрое... Немчина... тьфу, жидовина искали мы, Гадена... от коево и смерть приключилась государю нашему, Федору Алексиевичу, всея...
-- Так, так... Што же, нашли ево?..
-- Почитай што нашли. Шпынь к нам был, знать дали мне, што на дворе у резидента данскова, Фанрозенбуша, кроются оба: лекарь -- жидовин и сын ево, стольник Натальин, Михалко-еретик. Послал я туды двоих-троих стрельцов, а им и сказывают: "Прочь-де идите. Место не ваше тута, не русское, а посольское. И никово нет из тех, ково ищете". Наши было в ворота ломиться стали. А там не то холопы Розенбушевы -- и рейтарский караул, и ратники Лесливские. Хоша и не много, да стрельцы -- трусы они, государыня-царевна; коли кто им спуску не даст -- сами тыл кажут... И ушли, мне сдоложилися. Я к тебе. Как быть? Не искать на посольских дворах? Али набрать силу познатнее, нагрянуть к резидентишке да задать ему таку баню, штобы до конца веку помнил московски веники. Как скажете, бояре?
И, покручивая лихо свой молодецкий, хотя и седеющий ус, Хованский выпуклыми голубыми, но помутнелыми от времени и вина глазами обвел всех сидящих.
-- Ишь, как распетушился резидентишка. Держава-то ихняя не больно велика, а он туды же. Им больше в нас нужды, ничем нам в них. Коли уж стал Розенбуш в дела домашние московские нос совать, прячет лихих людей у себя, пусть не погневается, коли и к нему нагрянут, -- вспыхнув, проговорила Софья. -- Мы законное дело творим. Народ на царство желает Ивана-царевича. Вот и казнят изменников царских.
-- Вестимо, государыня. Коли за обиду почтут при данском дворе -- нам тоже не велика печаль. Одно лишь знать бы: правда, что там они кроются все, про ково тебе сказано? -- примирительно покачивая головой, спросил осторожный Милославский.
-- Слово гонору князя Хованскова. Нешто буду я... я сам -- зря говорить? Верный человечек мне вести подал.
-- Ну, так с Богом, пошли вынять тех лихих людей... А резидентишка тот -- и другим послам не велик друг. Пустой человек, бражник. Посылай наряд за теми-то. Хлопова, окольничева с ими пошли. Недалече он тута.
-- Вот, вот, так и я сам полагал, -- шумно заговорил Тараруй. -- Только все же поспрошать надо. А с Бушем с этим -- чево и думать! Уж как я решил, так и надо. В сей час пошлю... Выберем всю рыбу, котора там спрятана... Хе-хе-хе... Уж от меня нихто не уйдет. Будь покойна, царевна-матушка, и вы, бояре. Все слажу, все повершу. Стрельцы у меня -- молодцы! Глазом им мигну -- черта к диаволу спровадят и назад вытащат... Вот как у меня...
-- Благодарствуй, спаси тя, Бог, князь Иван Андреевич. Уж не оставь ты нас... -- с поклоном отозвался Милославский. -- Уж и царевна-государыня и государь Иван Алексеевич не позабудут твоей послуги...
-- Надо полагать, и про меня, холопа вернова, попомнят государи, как поставлю я на трон Российский ково надобно, -- хитро подмигивая и самодовольно откидываясь в кресле, сказал Хованский, не замечая тонкой иронии старика.
-- А Языков, что с им? Ужли не нашли, -- сухо, отрывисто задала вопрос Софья, которой показался неприятен тон и слова князя. -- Это опасный змий. Ранней всех надо бы прикончить изменника.
-- Хо-хо, не нашли... Вот он где у меня.
И, опустив руку в свой глубокий карман, он снова вынул ее, держа что-то, зажатое в ладони.
С невольным любопытством окружающие сделали движение: посмотреть -- что в ней?
-- Вот, -- громогласно объявил князь и раскрыл ладонь, где лежало большое кольцо с крупной бирюзой, испещренной золотыми знаками, -- талисман, который всегда носил на пальце оружничий.
-- Убит. Где, в кою пору? -- спросил Милославский и за ним Софья. -- Не слышно было, не доводили нам о том.
-- И не могли довести. Жив еще, собака, -- радуясь впечатлению, произведенному появлением кольца, забасил Хованский. -- Да все равно как мертвый... Успел сбежать из дворца, предатель... Знал, што несдобровать ему. Чуяла кошка, што сало сьела. И кинулся на Хлыновку, к батьке своему духовному, к попу Андрею, где церковь святителя Николая за Никицкими... Чай, знаете...
-- Ну, ну...
-- Укрыл ево поп... Известно, не все пастыри государей чтят. Иные врагов царя и веры хоронить готовы у себя... Корысти ради. Вот хто по старой вере живет, те инако. А энтот, никоновец, -- и рад был...
-- Дале, дале...
-- Я же и сказываю. Укрыл боярина. А Господь и не дал уйти еретику. Повстречал на дворе на поповском ево холоп один, из приказу Стрелецкова. Признал и челом бьет: "Мол, здрав буди, боярин Иван Максимыч...". А тот -- затрясся, ровно стена помертвел. "Нишкни, -- сказывает, -- вороги ищут меня. Вот тебе перстень. Все деньги роздал. Ево бери. Дорогой-де, заветный. Спасет меня Бог -- приноси перстень, много отсыплю за нево...". А холоп, не будь глуп, и принес ко мне колечко-то. Коли там еще ему журавля посулят, а я шельмецу полтину целую отвалил... И повел он стрельцов за боярином. Поди, приведут скоро Максимыча...
-- Ево -- не убивать одним разом. Попытать надо: как он к царице Наталье перелетывал? Как тайности наши все выдавал, слышь, боярин?.. И тебя прошу, князь...
-- Хо-хо... Попытаем... В застенке в Константиновском и то все налажено {У ворот Константино-Еленинских, где теперь башня, рядом со Спасскими воротами к Москве-реке.}. Стрельцы иных изменников, кои успели казну свою схоронить, туда водят, поджаривают, подстегивают, правду выпытывают... Хо-хо-хо-хо...
Князь снова раскатился довольным смехом...
-- Ну, добро, добро, -- оборвала Софья, которую, видимо, стала тяготить шумливая кичливость и панибратство старика. -- С Богом, кончай дело... Ладно бы нынче все прикончить... Ивана бы Нарышкина сыскать... и все зубы ядовитые повырваны будут у змия... Другие -- помоложе. Не так опасны...
-- Што же, али помиловать надо молодших Нарышкиных? -- осторожно снова задал вопрос Милославский. -- Али крови испужалася, царевна?
-- С чево надумал! Не испужалась я. На то шла. А сказываю: Иван всех главнее. Пока ево не возьмут -- пусть не отстают ребята наши... Да старика Кирилку в иноки. Вот дело, почитай, наполовину сделано.
-- Да, немного довершить останется. Иди же, князь. Слышал: Языкова бери. Да сыскать Гадена-волшебника. Да Ивашку Нарышкина, да...
-- Уж знаю. Сам знаю: хто стоит на списке, тово и розыщем... Ни синь-пороху не останется. Я же сказал вам. Чево ж тут еще языком молоть? Челом бью...
И пошел было совсем к выходу князь Хованский, но неожиданно повернул назад:
-- Эка, што было позабыл... Добро на ум пришло. Еще боярин Иван Фомин, сын Нарышкин, долго жить приказал: в дому у нево, за Москвой-рекой, изловили гадину -- и дух вон... Да, еще... Вот потеха была... Как пошел отец патриарх из палаты из Грановитой прочь, между попами да святителями затесался и князенька, горденя, дружок матвеевский, Григорий Ромодановский с сынишком Андрюшкою... Попы на патриарший двор -- и те двое за ними. Да, видно, побоялись отцы духовные, не укрыли ево. Тут, промеж патриарших дворов да Чудова подворья, на улочке, и пристигли стрельцы-молодцы отца с сынишком, ровно зайца на угонках. Только их и видели, вечную память им дали... Хо-хо-хо... Попомнили князю походы Чигиринские, как изводил он стрельцов тяжелой службою, поборами своими... А то, слышь. Вот как ты, царевна-матушка, про змия, про зубастова, яд источающа, помянула -- еще одно сказать надо... Затейники же, стрельцы мои... Уж им на чеботы не наступишь... Пришло их ни мало ни много на двор ко князю старому, ко Юрию Долгорукому. Бердыши, копья в крови, сами -- тоже. А ему -- рабски челом бьют: "Не погневися-де... Ныне поутру ненароком убили-де сынка твово, свет Михаила Юрича. Лаять нас зря стал, серцо и не стерпело..." Толкуют, сами ждут: што буде? Вытерпит ли старый волк? Вытерпел. "Воля Божья!" -- только и сказал. А сам стонет -- лежит на одре, ноги, вишь, болезнуют. И двинуть ими не может... "Бог, мол, вам прости. Сами не весте, што натворили... не вами то дело затеяно! Не вы виною". -- "А коли простил от души, -- бают, -- не поднесешь ли чарочку? День больно хлопотный. Да и жарко, не глядя, что буря..." И на то пошел, угостить приказал. Дивуются наши. Одначе с чево на старика напасть, коли так пришипился, присмирел. Да и больным-больной... Только что не подыхает. Не тронули. Пить пошли.
