Зашевелились онемелые языки, и из перерезанных гортаней вырвались проклятия и крики:
-- Месть... месть и тут и там... за гробом...
Спокойно сидит Софья, видит, как, приходя в себя, садится на скамью бледная царица. Видит сияние свечей, движение народа в комнате, портреты на стенах, листы в богатых рамах, исписанные хвалебными виршами в честь ее, Софьи, и от Полоцкого, и от Сильвестра Медведева, его заместителя...
И так же ясно, как все это, видит девушка ту страшную картину, которая, словно блеск молнии, озарила ее глаза сначала, а теперь так и стоит, мучительно-неотвязная. И бледнеет, как мел, серое лицо царевны, зубы начинают стучать, как в лихорадке.
"Разума, што ли, я лишаюсь",-- мелькнуло в голове у Софьи.
Вскочив, она большими глотками осушила ковш с водой, принесенный для Марфы, и снова села, стала спокойнее размышлять: "Как же быть?! Не поверни я так дела -- меня и наших всех извели бы Нарышкины. Уж они бы не пожалели... Теперь бойню остановить -- тоже дела не будет. Матвеева нет -- Иван Нарышкин жив. Он да и другие пометят за все. Выходит, эти трупы -- бесцельной жертвой, камнем, незамолимым грехом лягут все-таки на душу ей, Софье. Так и не стоит назад ворочаться... Поздно теперь... Кто знает, если бы раньше ей показали ясно, ярко, вот как сейчас: что значит -- поднять мятежных стрельцов -- она бы и не пошла на это... Но теперь -- поздно...".
-- Да, не пора еще! -- вслух почти проговорила царевна.
И снова спокойное выражение овладело ее большим, тучным лицом, расправились густые брови, разжались зубы, стиснутые раньше до боли.
-- Вестимо, не пора, -- негромко отозвался Милославский. Он все время наблюдал за племянницей и словно читал в ее душе все мысли, все смятение чувств.
Ничего не ответила царевна. Не любит она, когда кто-нибудь заглядывает ей в душу, даже такой близкий, умный и необходимый человек, как старик Милос лавский.
И потому она обратилась к царице Марфе:
-- Легше ль тебе, сестрица, голубушка?
Давно уже на половине сестер-царевен не слыхали от Софьи подобного вопроса, сделанного таким задушевным, ласковым, любовным голосом.
Давно, когда еще ребенком была царевна, никогда не ладила она с братом Федором и сестрами, восстающими против властолюбивой сестры, но вот родился Иван-царевич, слабый, больной, беспомощный, и Софья так и прилепилась к братишке Ване.
Как самая внимательная нянька, семилетняя девочка ухаживала за ним. Самые нежные любовные слова расточала слабому ребенку своим звучным голоском, и необычайной нежностью дышал этот голос...
Так же заговорила Софья в этот миг с царицей Марфой.
Марфа вошла сюда в порыве отчаянья, желая отвести душу, излить тоску, негодование...
И неожиданный, искренний, любовный призыв Софьи, ее теплый вопрос изменил все в душе молодой женщины.
-- Ох, што я, горемычная!.. Ты тем, злосчастным помоги... Все, слышь, толкуют: от одново слова твоево -- все по-иному стать может... Скажи же... Не дай!.. Ужли ты так сотворила?!. Ужли ты тово желаешь?.. Сестрица, Софьюшка...
-- Пустое толкуют... Не желаю я тово да и поделать уж ничево не могу, -- не глядя в глаза невестки, устремленные на нее, отвечала Софья. -- А што можно -- сделаем, вот с боярином Иван Михалычем... да с иными... Верь мне. Слово тебе даю. А мое слово -- свято... И вот што... Ты нынче не в себе, невестушка... Иди, поотдохни. А наутро -- приходи ко мне. Увидишь, што делать стану. И ты в помочь станешь...
-- Вот, добро, Софьюшка. Господь тебе воздаст. Мы, стало, и Ивана Кириллыча им не дадим, и других, ково можно... И батюшку царицы-матушки... Отмолим у злодеев... Правда? Сестрицы же нас обеих послушают... Иванушку научим. Он просить станет. Коли они ево царем зовут -- должно же им царя слушать.
-- Не думаю тово, Марфушенька. Уж разошлися больно эти... люди-то все эти, которы... -- Софья не находила слова, как назвать своих же сообщников. -- Ну, там, што Бог даст... Приходи, увидишь... Христос с тобою...
И любовно, под руку проводила царицу Софья до самой двери, передала ее провожатым боярыням.
-- Прости, Иван Михалыч, уж и ты с Богом ступай... Неможетца мне. Поранней приходи наутро... Да, слышь... Вон, толкуют, стали люди всякие хитить добро наше царское... и чужое... И тех, корысти ради, побивают да грабят, ково бы и не надобно... Уж порадей, штоб не было тово... И сором, и грех лишний на... нашей... на моей душе будет. Слышь, молю тебя, боярин... Поставь стрельцов особых... там уж, как ведаешь...
-- Слышу, розумею, Софьюшка. Духу не теряй... Не легко оно, што говорить... Да, слышь: вон скамью эту двинуть?.. Што сил надо. Пустое?.. Дело нестоющее. А трон попытайся с места тронуть... Да целу державу великую... што не одну тысячу лет нарасталар осаживалась... Тронь-ка ее... Не то руки подерешь в кровь -- а и душе достанетца... Так о том надо было ранее думать, как дело мы с тобой починали... А ныне -- ау, Софьюшка. И хотел бы иной раз посторонитца, в крови, в грязи не обвалятца... никак нельзя... Moре крови кругом... Не плыть поверху -- так тонуть в ней надо... Помни, Софьюшка...
После этих слов, звучащих печальным предсказанием, невольной угрозой, откланялся и ушел старик.
А царевна всю ночь провела без сна, то кидалась на ложе, то босая, в сорочке металась по опочивальне, подходила к распахнутому окну, за которым шумели старые темные деревья дворцового сада.
Ветер убегся, буря стихла. Тучи еще проносились тяжелой грядою, но уже в просветы между ними кой-где проглядывало темно-синее ночное небо, трепетно выглядывали ясные звезды.
Но прохлада ночи, ее спокойная красота и тишина не давали отрады царевне.
Видела она неотступно перед собой бесконечную лестницу, сложенную из окровавленных тел... Идет она, Софья, все вверх по этой лестнице. А ступени-трупы шевелятся, извиваются под ногами; лепечут проклятия мертвые, бледные уста, глядят с укором остекленелые глаза, подымаются к небу с мольбой о мести мертвые, закостенелые руки...
Пока в тереме Софьи намечались пути и цели дальнейших событий, резня и бойня в Кремле и по всей Москве шли своим чередом.
Кроме всех, о ком говорил царевне Хованский, стрельцы изловили и убили еще в Кремле приказного дьяка Аверкия Кириллова, подполковника Григория Горюшкина, не хотевшего пристать к мятежникам. Тела их, как и других убитых, были унесены через Спасские и Никольские ворота к Лобному месту.
-- Шире дорогу... Боярин Ромодановский идет, -- глумливо кричали пьяные злодеи, волоча по земле изуродованное тело...
И так величали каждого мертвеца по чину-званию, по имени его.
А там -- двумя рядами вдоль дороги бросали трупы... Сюда же валили и тех, "то был убит в свалках, имевших место по Земляному и Белому городу за весь этот день.
После полудня, пробив поход во все двести барабанов, главные стрелецкие отряды вышли из Кремля, оставив везде караулы. Но до самой ночи отдельные отряды рыскали по дворцовым дворам и везде по Москве, разыскивая по списку осужденных людей.
Настала темная, безлунная ночь.
Постепенно стали откатываться обратно последние волны бунтующих стрельцов в свои слободы и посады...
И закопошились иные темные силы... Убийцы, тати, рассчитывая безнаказанно поживиться в грозной суматохе, вышли на работу.
Но тут их ждала неожиданная и быстрая кара.
Отряды стрельцов останавливали каждого, кто шел в темноте с какой-нибудь ношей. При малейшем подозрении, что вещь украдена или взята грабежом, пойманного тут же убивали без пощады и труп относили на Красную площадь, валили в общую кучу...
До сорока таких убитых набралось за всю ночь...
И московский люд, слыша безумные крики о пощаде, разрезающие ночную тишину, дрожал от страху в своих жилищах, плотнее прикрывал двери и окна, жарче шептал молитвы о спасении от зла...
