Однако мысль о паразитах вернула меня туда, куда мне меньше всего хотелось бы возвращаться: обратно в дом свиданий, к ужасу странной спальни и пропитанным сыростью тайнам винного погреба.
Мне не верилось, что юная американская куртизанка случайно оказалась на месте убийства, несмотря на невинность ее платья и манер. Мне вспомнились два странных создания, которых мы видели в том доме, монахиня и невеста – совершенные образцы чистоты, идущие бок о бок и хихикающие. Меня пробила дрожь при мысли о том, как подобные заведения могут взять благую вещь и превратить ее в нечто извращенное. Разве возможно, чтобы девушка, крещенная именем Элизабет, теперь прозывалась Пинк? Это было совершенно непредставимо, поэтому, думаю, Ирен была права: самые невероятные вещи имеют дурную привычку оказываться правдой, включая, например, тот факт, что принц Уэльский является волокитой самого низкого пошиба.
Подобно любой доброй англичанке, я старалась видеть в тех, кто выше меня по положению, только хорошее и светлое. Теперь я узнала, что первый из моих соотечественников оказался худшим из них. Я не хотела размышлять об аморальной природе того, что происходило – или вот-вот должно было произойти – той ночью в заведении, но впервые посмотрела на Джека-потрошителя с иной точки зрения: совершив зло, он, возможно, предупредил зло иного рода.
Потом мои мысли, совсем как то насекомое, с которым до сих пор возился Люцифер, перескочили к единственному случаю, когда я сама оказалась в компрометирующем положении: наедине с Квентином Стенхоупом во время путешествия по железной дороге почти через всю Европу во Францию. Разумеется, ситуация была неподобающей, и все же я не могла противостоять восхитительному трепету, который вызывали во мне наши ежедневные разговоры и взаимные знаки внимания. Поистине мы начали хорошо узнавать друг друга, настолько хорошо, что расставание оказалось потрясением – по крайней мере, для меня. Я не осмеливаюсь даже надеяться, что человек, выполняющий секретное задание королевы в опасных краях на самой восточной окраине империи, будет скучать по обычной дочери приходского священника, которая недолгое время служила гувернанткой в доме его сестры.
Я села в постели, будто бы проснувшись от кошмарного сна. Годфри! Мои размышления о Квентине напомнили мне о дорогом и таком знакомом лице Годфри…
Он появился в нашей жизни, как вспышка молнии, ворвавшись в скромную квартирку, которую мы снимали в лондонском квартале Сефрен-Хилл. Тогда молодой Нортон прознал, что Ирен интересуется Бриллиантовым поясом Марии-Антуанетты, по слухам, оказавшимся у его покойного отца. Как неоднократно потом поступал Шерлок Холмс, Годфри обвинил примадонну в том, что она сует свой нос куда не следует. В тот раз Ирен реагировала на это обвинение ничуть не более утонченно, чем она сделала бы сейчас. В конце концов, она принимала заказы на частные расследования все то время, пока делала карьеру оперной певицы, и кто скажет наверняка, какое из этих занятий было основным?
Как бы то ни было, я подслушала яростную тираду Годфри в защиту чести его семьи и, главным образом, несправедливо оклеветанной матери. Немудрено, что он адвокат по призванию: Годфри особенно красноречив в гневе. И разумеется, не менее привлекателен.
Когда я отправилась (Ирен наверняка скажет, что это она послала меня) работать в Темпл в качестве машинистки, я узнала Годфри с другой стороны: он оказался внимательным и сдержанным джентльменом – человеком, которого любая женщина была бы счастлива назвать братом.
Да, братом, ведь Годфри адвокат, а я – всего лишь сирота, дочь приходского священника, и никогда не осмелилась бы представить его в иной роли. Должна признать: в тот момент, когда обстоятельства снова свели Годфри с Ирен для дальнейших поисков Бриллиантового пояса, я и не думала, что события будут развиваться с такой скоростью и что для моей подруги молодой адвокат станет более чем братом! Думаю, во всем виновато ее американское воспитание. Не имея возможности повлиять на ход событий, я была поражена тем, что их незапланированное путешествие в Париж в погоне за драгоценной реликвией настолько изменит равновесие сил в наших незамысловатых отношениях.
Я затрудняюсь сказать, когда это произошло, и даже – что именно произошло, но знаю, что к тому времени, как Шерлок Холмс стал преследовать Ирен по поручению короля Богемии, Годфри уже занимал надежное место в ее сердце. Они поженились и сбежали, а король и Шерлок Холмс так ничего и не узнали о бриллиантах.
Мне пришлось самой завершать все дела, связанные с квартирой на Сефрен-Хилл. Представьте мое удивление, когда во время моего визита к молодоженам в Нёйи – деревушке недалеко от Парижа, где они обосновались в целях избежать дальнейших преследований, – Нортоны принялись настаивать на том, чтобы я перебралась жить к ним. Я поначалу оказывалась, но они были непреклонны.
Я благодарна, что мне нашлось постоянное место в домашнем кругу Нортонов, даже если это и означает ссылку во Францию. Нет на свете создания более одинокого, чем осиротевшая старая дева, поэтому я прилагаю все усилия, чтобы оставаться полезной, подчас и вопреки пожеланиям хозяев. Уверена, немногие молодожены приютили бы в своем доме компаньонку, с которой они даже не состоят в родстве, но ни Ирен, ни Годфри не разу не дали мне повода почувствовать себя нежеланной гостьей.
И что мне оставалось делать, когда мой устоявшийся домашний мирок оказался в опасности из-за вездесущего мистера Шерлока Холмса? (Чьими дедуктивными способностями, я признаю, Ирен по-своему восхищается.)
Вот мы и подошли к самой темной из моих тайн, подобно тяжелому камню лежащей на дне колодца непрошенных знаний, полученных к тому же неправедным путем ухищрений и уловок.
Все дело в том, что, преследуемая королем Богемии, Ирен стала объектом внимания еще одного англичанина, друга и компаньона упомянутого детектива, некоего доктора по фамилии Уотсон, который, как я впоследствии узнала, страдает тягой к литературному творчеству.
С этим открытием и связана тайна, причиняющая мне невыразимое беспокойство. Тем не менее леденящие кровь слова, прочитанные мной несколько месяцев назад, не позволяют мне просто изгнать из головы мысли, тревожащие меня с тех самых пор, как я пролистала личные записки доктора Уотсона и узнала страшную правду – или то, что он считал правдой.
Мною двигали самые благородные побуждения… настолько благородные, насколько возможно при проникновении в кабинет доктора посредством обмана и притворства. Я пошла на это с намерением спасти его жизнь, но в конечном итоге сама чуть не потеряла рассудок.
На рабочем столе доктора Уотсона я наткнулась на рукопись, судя по всему предназначенную для публикации, в которой он описывал события в Богемии с точки зрения Шерлока Холмса. (Мое собственное и весьма точное повествование об этом деле подробно изложено в моем дневнике и, пока я жива, ни за что не увидит свет.)
Но этот Уотсон, этот так называемый доктор, у которого, очевидно, слишком много свободного времени, выложил на бумагу свою запутанную версию произошедшего и намеревался опубликовать ее. Воистину нет человека настойчивее, чем тот, кто, имея талант к одному делу, старается самоутвердиться совсем в ином.
Во всяком случае, у этого недалекого докторишки хватило ума заявить, что Ирен погибла, хотя в ходе ее внезапных встреч с детективом Холмсом уже после событий в Богемии любой, даже не наделенный проницательностью человек понял бы, что Ирен не может быть мертва. (Впрочем, конечно, я рада, что и Холмсу хватило ума держать доктора в неведении и не ставить его в известность об удивительной живучести моей подруги.)
Однако встревожила меня совсем не тайная рукопись доктора, излагающая его близорукий взгляд на известные нам события, но его, несомненно, правдивый взгляд на иные материи. Те слова навсегда впечатались в мое сознание: «Для Шерлока Холмса она всегда оставалась „Этой Женщиной“. В его глазах она затмевала всех представительниц своего пола»[48].
