– Но это безнравственно! Все общество развращено!

– Именно! – Ирен напоминала профессора, довольного правильным ответом студента. – От этого я и хотела тебя оградить, а ты мне не даешь.

Между нами повисла тишина.

– Меня не мучают кошмары, – наконец промолвила я.

Ирен помолчала, а потом вздохнула так тяжело, будто этот вздох вырвался из самой глубины ее души:

– Пока… не мучают.

Из желтой тетради

Сегодня я брожу среди цыган.

Лагерь провонял собачьим дерьмом и старой мочой, пролитым вином, дымом и колбасами, но музыка и смех звучат в моих ушах подобно симфонии.

Париж, Лондон, Рим, Вена, Варшава, Прага, Санкт-Петербург… в этих городах есть дворцы и династии, театры, оперные сцены и музеи, университеты и министерства, но все эти величественные, прекрасные здания – не более чем карточные домики, кишащие тщеславными людишками.

Старая цыганка Тасарла достает свою потрепанную колоду таро, чтобы заглянуть в мое будущее. Фигуры на картах истерлись и выцвели. Но, кажется, цыганка узнает их не столько глазами, сколько на ощупь. Я наполняю ее ладонь (линия жизни змеится вокруг ее большого пальца, поднимается к браслетам на запястьях и убегает на тыльную сторону кисти) чужеземными серебряными монетами, и она снова и снова раскладывает карты, забавляя меня все новыми вариантами моей судьбы.

Одни предвещают несчастья, другие – триумф, но все они неоднозначны, и каждый странно подходит мне.

Для людей из больших городов и шикарных дворцов цыгане – не более чем далекое зловонное облачко на забытом краю цивилизованного мира, где крестьяне, надрываясь, добывают дрова и пшеницу для сияющих огнями столиц.

По большей части мир – грубая материя, управляемая еще более грубыми эмоциями, но великим в их городах не дано этого видеть. Мне приходилось ступать по мраморным полам и обюссонским коврам, но нигде я не чувствую в себе столько жизни, как здесь, сидя на куче старых турецких половиков, погрузив ступни в покрывало из сухих листьев.

Цыгане медленно дрейфуют вдоль окраин больших городов и, подобно росе, опускаются на поля между деревушками, продают свои незамысловатые поделки, раскидывают таинственные карты, танцуют и поют вокруг костров под музыку скрипок и вой волков, и снимаются с места, прежде чем их мелкие проделки будут обнаружены.

Они нечестивое племя попрошаек, слишком гордых, чтобы просить, и воров, слишком искусных, чтобы красть настоящие ценности.

Молодые цыганки с равным достоинством носят и золото, и въевшуюся в кожу грязь. Браки здесь заключают еще в детстве, промеж собой, так что девушки познают мужчин сразу же, как видят свою первую кровь. Цыгане за медяк отдают своих женщин чужакам из больших городов, но подобные сделки всегда скоротечны и оборачиваются в пользу продавцов, не принося особого удовольствия покупателю.

Конечно же, он уже здесь, пьяный в стельку.

Со временем мною заслужено право свободно ходить среди цыган, и я продолжаю щедро платить за эту привилегию, редко предоставляемую чужакам, – а вот с него не берут ни гроша.

Подобно молодому волку, он появляется в лагере в любое время и гадит где вздумается.

Его чужеродная неукрощенная жизненная сила пленяет цыган не меньше, чем меня.

Он приносит собственное пойло – крепкий напиток из краев более диких, чем способно нарисовать самое живое воображение. Однако опьянение никогда не сбивает его с ног, лишь приводит в еще более восхитительное буйство.

Когда языки костра взметаются высоко и скрипки воют волчицами, он танцует вместе с цыганами. Его грубые ботинки, кажется, разбивают землю в прах, не прикасаясь к ней. Цыгане танцуют подобно демонам, он же – сам дьявол. Мне доводилось видеть безумный вихрь тарантеллы на юге Италии и кружащихся дервишей Афганистана, но ничто не сравнится с его танцем. Его неистовством. Лихорадкой. Нечеловеческой энергией. Он пляшет в одиночку, пока скрипачи стирают руки в кровь и, обливаясь п́отом, замолкают один за одним.

А он продолжает плясать. Когда наконец он падает в изнеможении, к нему подбегают девушки, чтобы напоить водой. Он лапает каждую и, окруженный целым гаремом, требует еще вина и еще женщин.

Он просто берет их и никогда не платит за удовольствие, а цыгане позволяют и даже поощряют такое нарушение законов любого приличного общества и их собственного древнего, жестокого и практичного кодекса.

К примеру, пока Тасарла выбрасывает для меня карту Повешенного, он, словно султан, возлежит на куче ковров с расстегнутыми штанами и по очереди распускает шнуровку на корсажах трех молоденьких цыганок, обнажая их груди, словно домохозяйка, придирчиво выбирающая на рынке яблоки.

Ему нет и двадцати, но, как и все мужчины, он требует девушек моложе себя, даже если им всего двенадцать лет.

Хотя однажды мне довелось наблюдать, как он подобрался сзади к одной из цыганских матрон, лет сорока, возившейся у костра, и неуклюже обнял ее, шаря в бесчисленных слоях домотканых юбок. Мужчины смеялись, скрипки визжали и стонали, а золотые монетки на платках звенели от вожделения.

Даже меня поражают смелость и безрассудство, на которые толкает его алкоголь.

Цыгане – грубый народ, подчиняющийся только законам клана, странным и диким. А дикость невозможно изучать, не попав под ее очарование. За время долгих путешествий мне стало ясно, что цивилизация – не более чем бархатная перчатка, натянутая на стальной кулак, которого так жаждет человечество.

Я еще не знаю, как именно использую его, но не сомневаюсь, что найду ему применение.

Смятая записка из Парижа лежала на моем рабочем столике.

Ирен швырнула ее туда, когда бросилась перерывать дом в поисках монетки для вознаграждения посыльному, доставившему записку.

Думаю, глуповатый на вид верховой получил неплохие чаевые: путь из Парижа был неблизким и оплачивался хорошо. Я постаралась разобрать незнакомый мне почерк: «Мадам! Ваше присутствие требуется в заведении, но вы не должны афишировать свое прибытие. Вызовите меня под каким-нибудь предлогом, пока не могу придумать каким. Здесь по-прежнему творится нечто очень странное! Спешите! Ваша „американская кузина“, Пинк».

– Нелл, ты держишь записку с таким ужасом, словно это французский роман, – заметила Ирен, возвращаясь в гостиную.

Я отбросила листок бумаги, будто он был заражен чумой. В конце концов, записка адресовалась не мне.

– Она лежала на моем рабочем столике, – пробормотала я в свое оправдание.

– И что же там сказано?

– Ты знаешь, что она от мисс Пинк, или как там ее зовут по-настоящему.

– О, мелодрама вполне в американском духе. Я только что допросила посыльного, поклонника Пинк. Она сбросила ему записку из окна, завернутую в шелковый платок. Этот туповатый малый – сын работника прачечной, но ему так не терпелось поиграть в рыцаря, что он тайком взял клячу из двуколки отца и прискакал сюда на всех парах, даже не прихватив седла. Настоящий Дон Кихот – высокий, тощий, и в полном заблуждении касательно чувств своей прекрасной дамы. Я дала ему су[44] за страдания: их ему точно не избежать, когда он вернется к отцу.