В ящичках были китайские цветы. Если опустить в воду -- расцветают.

   Таню рассчитали. Коля тогда же заметил, что серебра убавилось со стола и сказал. Пождали. А тут пряники. Сахар из буфета, и... еще и еще гривеннички со столов. В копилке под комодом накопилось пять с полтиной.

   Дождалась и Колю.

   В узких саночках жмемся тесно. Он обхватил за пояс. Впереди перед носом загораживает свет широкое сукно. Откинешь вбок голову смотреть,-- в глаза мечется колкий холодный снег из-под подков. А ветер взял кожу и натянул по лицу слишком туго.

   Больно и задорно.

   Потом запах отделанной кожи, блеск начищенной меди, уздечки, сбруя, седла, седла, седла!

   Вот рай!

   Я взволнована, очень взволнована. Должно быть, до того, что ничего не вижу.

   И вдруг бич!

   Он передо мной. Коля держит его в руках. А я, должно быть, боюсь. Так страшно бывает, когда вдруг исполнится чем -- жил.

   Я ведь жила своим желанием.

   И что же дальше?..

   Он был тростниковый. Пальцем я потерла по светлому, лакированному стволу с бугорками на месте отрезанных ветвей.

   Коля сунул мне его в руку. Он был легок, высоко взлетал тростниковый ствол и стройно на верхушке перегибался упругий, крепко скрученный, тонкий ремень. Вот по щеке щекотнула шелковая кисточка.

   Отошла туда, в свободную сторону.

   Махнула порожнею рукою, сжимавшею упругую рукоятку, решительно вперед, сухим взмахом, и вдруг приняла руку в локте ловким толчком назад! Тогда я услышала, как сухо и остро щелкнул вновь обретенный бич шелковою кисточкой на конце тонкого ремня, и ремень, длинный и искусно крученный, резнул, зикнув и свистнув, воздух.

   Подошли... Я выдала бич кому-то. Сделалось мне тихо и смутно.

   Пока мы ехали домой, я благоговейно сжимала в руке обернутый тонкой бумагой бич. От быстрого воздуха и тонкого мороза моя тишина прошла, и вдруг напали на меня болтливость и планы.

   -- Коля, я -- знаешь, что думаю? Припречь можно к Руслану Людмилу пристяжкой.

   Людмила была его жена, более темношерстая, чем он, с тоненькой головкой и с острой, горбатою спиною. Она беспомощно и спотыкливо ступала на больные ноги. Каждую весну она рожала по мертвому осленку.

   Коля возражает:

   -- Она на бабках ходит. Не сгибает ног в копытах. Нельзя.

   -- Ничего. Это ничего! -- Я торопилась, уже уколотая желанием. -- Знаешь? Ей не больно. Она и сама иногда рядом с нами бежит.

   -- С кем?

   -- Со мной и Русланом.

   -- А ты кто?

   Я не слушала. С братьями всегда так. Иногда сердилась, иногда дралась. Сегодня некогда было обижаться.

   -- Понимаешь, если есть бич, то можно хорошо парой. Только мне нравится пристяжной. Я Людмилу веревками пристегну. Я сама. Я не хочу кожаных постромок.

   -- Как же так -- бич английский, а веревки, как в телегах, мужицкие?

   -- Ничего, правда, ничего. Нет, знаешь, это даже именно и хорошо. Бич и веревки. Я не люблю, чтобы порядок был. Бич -- это в руке.

   И я его сжимаю, сжимаю. Не верила еще. И... чуть-чуть печалилась презрением, уже чуть-чуть презрением к нему: ведь он был моим, и уже я его не желала, не желала жаркими восторгами, огненными кровинками, жизнью своею.

   -- А если пара ослов -- так шибко побегут! Людмила галопом. Знаешь, Коля, я ей голову привяжу вбок и галопом. Коля, а мы за тобой поспеем? А?

   -- И ты галопом?

   Он продолжает насмехаться. Но на него нельзя сердиться и слишком интересно...

   -- На тетеревей ты поедешь, и мы с тобой.

   -- Да выводки еще только осенью стреляют.

   -- А весной что? Коля? Что весной?

   -- Весною? Дупеля. Ток.

   -- Так я с тобою всюду. Из монтекристо можно дупелей.

   -- Ты будешь стрелять?

   -- А что?

   -- Да ты всегда о зайцах молишься. Помнишь, тебя на коленях увидел Антип?

   Это Антип, лесник. Мне было стыдно вспомнить: братья взяли на охоту заячью, а я молилась.

   -- Вот вздор! Я теперь совсем не такая. Я буду сама.

   Мы уже взбегали по нашей лестнице. Звонили в переднюю. Пока не открыли двери, бросалась ему на шею, благодарила, вдруг снова охваченная восторгом несмешанным.

   Бежала, не скинув шубки и калош по коридору, заворачивала в шкафную, там посереди торчала передвижная лесенка (на ней мы с Володей делали цирк),-- взвилась по ее ступенькам на площадочку, спрыгнула с высоты, в обеих руках бич держу над головой, и дальше... Снова поворот и тараканьи ступеньки. Гоп, гоп. И вламываюсь в дверь учебной.

   На кушетке она не сидит. Не у себя ли?

   Ее комната рядом.

   Да. Она в своем кресле у стола читает.

   -- Александра Ивановна! Бич, бич, бич!

   Она как будто испугалась немножко. Верно, я очень стремительно, с напором. А она все не могла привыкнуть. Да и в шубе я и калошах...

   Срываю тонкую, шелковую бумагу. Отскакиваю в свободную сторону. Взмахиваю вперед рукою, со страстно сжатой в дрожащих пальцах рукояткой, сухим взмахом и решительным, и вдруг принимаю руку в локте ловким толчком назад. Услышала, как сухо и остро щелкнул обретенный бич шелковою кисточкой на конце тонкого ремня, и ремень, искусно крученный, резнул, зикнув и свистнув, воздух, и по моему сердцу остро хлестнуло блаженство обладания и гордость.

   Стояла и глядела с вызовом избыточности на нее там, в кресле, сухопарую и бездольную, глядела в ее умеренные, бескровною жизнью бледные, близорукие, выпуклые глаза без блеска и широкоскулое, плоское лицо, где мускулы, подсохнув, одеревенели и стянули немного книзу углы длинного рта.

   И подплясываю перед нею в шубе и калошах, с растрепанными волосами, потому что шапку содрала еще в передней. Уже вперед дразню, отпор предчуя моей радости и гашение.

   -- Это что же?

   Она спросила беззвучным своим голосом совсем бессмысленно. Она же видела, она же слышала.

   В ответ я щелкнула еще раз бичом, уже не отступая с ним в свободную сторону, совсем возле нее, и она отстранилась, резко вздрогнув плоскою, широкою грудью в могеровом платке.

   -- Ты с ума сошла. Или дерзишь? И для чего тебе этот бич?

   -- Для Руслана и Людмилы.

   -- Сколько же заплатила?

   -- Это Коля купил.

   -- Сколько же он заплатил?

   Я вспоминала. Там, у кассы, Коля взял мои деньги скопленные и скраденные, но еще прибавил своих. Я видела, как он вынул из своего кошелька синюю пятирублевую бумажку, точь-в-точь как мою, и заплатил обе, а мне отдал рубль мой и всю мелочь, и сказал:

   -- Купим его пополам. Половину плачу я.

   Коля, Коля! Нет брата добрее! Хорошо, что он не был на том стыдном аукционе.

   -- Десять рублей,-- сообразила я.

   Александра Ивановна выпрямилась в кресле, и ровная тусклость ее глаз вдруг засветилась другим блеском, чем тот, который зажигала по ней брезгливая обида на мои обычные грубости упрямства и "представления"...

   Еще недолго до ее слов -- она говорила не тотчас -- по вспыхнувшему в глазах блеску, я поняла, что это гнев, и что этот гнев -- гнев праведный.

   И взбунтовалась.

   Потому и взбунтовалась, что впервые восприняла гнев как гнев праведный. Против праведного взбунтовалась, потому что, когда праведное вызывает, то есть два пути: путь покорности и осанны, или путь бунта и проклятия.

   И странно мне было, что праведное вдруг оказалось в ней, именно в ней, которая всегда... которая всегда -- ничего не понимала настоящего.

   Теперь она говорила. И голос ее был не обычный -- тусклый, но звенел, как такой, каким говорят слова праведные.

   -- Ты дрянная девочка, которая ни разу не подумала о других. Знаешь ли ты, что есть дети, которым нечего есть, и они не могут не только что бичи покупать и на ослах кататься, но души их и мозг остаются темными и во всем их теле только одна мысль: чего бы поесть, потому что живот их стиснут и постоянно ноет? Ты думала ли, думала ли, что за эти десять рублей можно месяц такую же, как ты, девчонку прокормить и ум напитать учением, которое тебе дается в избытке, так что ты бунтуешь против него и мучаешь тех, которых должна благодарить?..