Стала с тех пор всякая игра тою игрою. Всякая игра, чтобы можно было сказать друг другу: пойдем играть так-то или так-то. Но глаза наши знали и избегали встречи.

   В деревне была палатка. Настоящая палатка: белая с красной каймой. На лугу вбивался шест, и она растягивалась на колышках широко вокруг. Играли в фабрику. На суку лиственницы сидел Володя и бил меня длинным кнутом. Вертелась веревка вокруг дерева, и кружилась моя голова так, что с хриплым стоном я падала на траву. Тогда он ударом носка подымал свою лошадь и гнал ее в палатку.

   Лошадь заболела. У лошади удар от солнца и кружения. Ее нужно лечить. В палатке лошадь лечит ветеринар. Володя ветеринар...

   -- Вера, отчего ты не такая?

   -- Я такая.

   -- Так нет.

   -- Я могу и такой быть. Только теперь вот не хочу.

   Володя благоговеет... Лежу и слушаю, как шмель гудит и шлепается о полотно палатки, и так в груди шлепается сердце, а в голове гудит. А выйдешь из молочного полусвета, где пахнет травой и кореньями, слепит солнце и заливает щеки жара.

   -- Володя, зачем люди стыдятся друг друга? Мы не будем.

   -- Мы никогда не будем.

   В доме нашем деревенском большая, двухсветная зала отделена от столовой узенькою, темною диванной. Вправо и влево -- как две норы, и совсем почти заполнены двумя маститыми, древними, клеенчатыми диванами. Залезали мы с Володей в последнюю темноту по широкой прохладной клеенке. Я вперед. Он позади.

   Если так смотреть в темноту долго, носом приткнувшись к клеенке, то увидишь светленького чортика: маленький, и блестит, как волчий глаз ночью...

   За рощей речка в густых кустах. Мы раздевались. Никто не знал. Купались. Глядели. Я хотела хуже. Хуже. Чтобы было все хуже и придумывала и удивлялась, что все так выходило не то, что мне хотелось, что было, что должно было быть. И если бы могло быть хуже, совсем стыдно, тогда стало бы хорошо.

   Мы ходили со своей тайной, где я была сильна и слабостью своею вольною, и властью отказа, где Володя сгорал бессилием и злобою, ходили среди обманутых больших и обманывающих, и было нам смешно, и гадко, и гордо. И я любила смущать больших словами, когда замечала, какие слова смущают их.

   Зимою читали что-то... о каких-то народах, их верованиях. Я спросила Александру Ивановну:

   -- Все верят в своего бога. Почему наш настоящий?

   -- Я обещала твоей маме не говорить с тобою о религии. Иди спроси ее.

   Тогда я поняла и ее тайну, и что Бога не было.

II

БИЧ

   У меня было желание.

   Желание мое было -- бич. Бич для того, чтобы втыкать в передок карфашки.

   Мое желание родилось, когда я, выездив Руслана, катала на нем фельдшерицу, в которую была влюблена.

   Выездить Руслана было трудно: большая победа. Телом к телу борьба неравная, уже после того, как из-под опрокинутой карфашки я выползала на свободу и глядела из своей канавы с вожделением на покинутую дорогу, с обидой на упрямого осла. Он же, оборвав упряжные ремни, щипал и жевал сочную траву со степенным благодушием!

   К заду подойти и втолкнуть в оглобли было неприятно: Руслан охотно брыкался обоими задними копытами вверх. К морде, и держать за повод -- бесполезно. Руслан ощеривался и сводил набок всю оголенную розовую челюсть с желтыми еще молодыми зубами, но даже головы не поворачивал и выпяливал на меня сердито свои глаза с лиловыми белками.

   Тогда-то и начиналась борьба.

   Обняв его серую короткую шею, напрягая свою узкую грудь и упругий живот, я толкала врага частыми, напористыми толчками к косогору, пока не сдвигались упрямые ноги, втиснувшиеся в промозглую землю на дне.

   Помявшись на месте и помесив канавную жижицу обеспокоенными копытами, Руслан решался, наконец, откачивался в сторону от меня, медленно взбирался на дорогу.

   Двумя прыжками опередив его, я хваталась за жестковолосую холку, вспрыгивала ему на острый хребет, зажимала ногами раздутые бока его сенного брюха, дергала уздечку, гикала, и тряским, хитро-мелким скоком подвигалась от покинутой, четырьмя колесами вверх, карфашки путем знакомым и неотвратимым к конюшне.

   Но ко дню рождения моего желания уже далеко позади было геройское время моей борьбы, и казалось -- повториться прошлое не могло. Теперь Руслан возил меня рысью и вскачь по дорогам лесным, полевым и деревенским. И я катала поповну, катала дочь управляющего, раз даже Александру Ивановну, мою воспитательницу, очень не любившую канавы, и раз самое ее -- фельдшерицу.

   А Володю не катала. Володя говорил, что на осле скучно. Но он просто боялся, потому что был труслив.

   Вот тогда, когда катала фельдшерицу, оно и родилось -- мое желание.

   Желание бича!

   Бич для того, чтобы втыкать в передок карфашки!

   Бич с высоким гнутким стволом, с тонким стройным перегибом и тонким, длинным и крепко сплетенным ремнем.

   Я чувствовала его в руке, знала упругие толчки тростникового ствола о сжатые мои пальцы, видела перед собою стройную его линию высоко вверх, и перегиб, из которого, конечно, не могла торчать острая палочка, как всегда из моих игрушечных кнутиков.

   И отуманило меня с того счастливого утра, когда я катала среди пахучих весенних зеленей свою первую любовь,-- родившееся во мне мое желание.

   Махала порожней рукой, сжатою в кулак, так решительно вперед, сухим взмахом, и вдруг принимала руку в локте ловким толчком назад. Тогда я слышала, как сухо и остро щелкал вожделенный бич шелковою кисточкой на конце тонкого ремня, и ремень длинный, искусно крученный, резал, зикнув и свистнув, воздух. И глаза мои, даже закрытые в наслаждении и остром страхе, видели, как прял ушами, ужаленный звуком, осел, хлестал хвостом, всем серым телом подаваясь вперед, и я откидывалась, переламывалась в стане, как от резкого толчка моей карфашки.

   Я стала жить своим желанием.

   Из деревни я привезла свое желание в город. Как паутина мягкая, тонкая, но липкая, оно обмотало мне мозг и сердце.

   Я жила сквозь свое желание.

   Оно было так красиво. Зазывало с такою гибкою силою. Казалось недостижимым и неизбежным. И что бы я ни делала, ни думала, ни говорила,-- рука сжимала чуткий тростник, линия легкого, стройного перегиба гнулась в глазу, и, вздрагивая, я ловила слухом острый, сухой, как выстрел, треск бича.

   И разжигало мое желание невозможностью своего исполнения. Кто же мог понять из них, что оно нужное? Они не понимали ни Руслана, ни бича, ни меня. И смеялись потому, что их жизнь была скучная и бедная.

   Но беднее была я, потому что не имела, чем заплатить за исполнение своего желания. У меня было всего пятьдесят три копейки. Но бич... что мог стоить такой великолепный бич?

   Быть может, пятьдесят пять рублей?

   Все равно. Мне нужно было исполнение. Все равно,-- так вышло, что я пожелала приобрести бич.

   Как странно стало жить в этот год бича, без Бога.

   Ведь Бога не было. Но Бог велит быть честным и послушным, уважать родителей и воспитателей. Учиться и побеждать желания.

   Его нет. Но желание есть.

   Даже не одно. Если иметь так одно большое, то приходят еще много маленьких. Еще очень, очень много маленьких.

   Все маленькие желания остренькие, шершавенькие. Как много конских волосков, повылезших из матраца,-- колятся. Много маленьких, шершавеньких, колючих желаний.

   А Бога нет.

   Это удобно. Гораздо удобнее.

   К маме я, конечно, не пошла. Как бы я сказала маме, что Бога нет? Потому что ведь тогда ничего нет. Ничего нет, что настоящее. А все только как будто, не по-настоящему, а так -- поскорее, повеселее, так, чтобы забыть...

   А мамочка, когда посмотрит на меня своими глазами, такими большими и печальными, то я знаю, что все настоящее, и важное, и навсегда.

   Это страшно и неудобно.

   И страшно без этого... потому что какой же это ужасный ужас и самый греховный последний грех вдруг так поверить, что Бога нет! Слова такого сказать ведь я не сумела бы никому! И Володе не сказала. Я только знала его -- это слово, и уже вся жизнь и все люди и все вещи стали другими.