Николай I -- В. И. Качалов появлялся в двух картинах: второй и четвертой. Но этого ему было вполне достаточно, чтобы многогранно воплотить на сцене образ Николая -- царя и человека, с его лживостью, лицемерием, актерской позой и тупой жестокостью.
Роковой день 14 декабря...
Пустынные комнаты Зимнего дворца.
Изредка сюда доносится нарастающий шум толпы на Дворцовой площади. Там войска отказываются присягать новому царю.
Издали слышится голос Николая.
Он входит быстрой походкой, пытаясь сохранить внешнее спокойствие и даже величественность, которую ему придают мундир, шпага, ордена и звезды на груди, белые лосины, высокие лакированные сапоги. Качалов сразу же, с первых минут пребывания на сцене, с уничтожающей иронией раскрывает несоответствие парадного облика императора его внутреннему состоянию.
Новоявленный монарх, несмотря на свою кажущуюся уверенность, явно растерян и испуган. Достаточно посмотреть, как он вздрагивает при каждом выстреле, при каждом выкрике на площади: "Ура, Константин!", как он, преодолевая страх, пытается заглянуть в окно.
Николай все время переходит от состояния раздражения к внешнему спокойствию. Он резко прерывает доклад Воинова:
-- Молчать! Место ваше, сударь, не здесь, а там, где вверенные вам войска вышли из повиновения.
Сообщение Толя о выходе митрополитов, посланных для увещевания взбунтовавшихся солдат, а главное -- о двух эскадронах, брошенных в атаку, позволило царю на некоторое время подавить волнение.
Когда Чернышов смущенно говорит:
-- Ваше величество, граф Милорадович...
Николай его нетерпеливо перебивает: "Убит?"
В его голосе нет сожаления, а скорее испуг, презрение:
-- Ну, что ж, сам виноват... свое получил.
Маска лицемерия не покидает Николая даже при разговоре с приближенными, единомышленниками, хорошо изучившими своего государя. Он советуется с Бенкендорфом, начать ли ему переговоры о конституции, нерешительно возражает против открытия артиллерийского огня:
-- Что делать?.. Не могу... не могу...
Ему явно приятны льстивые слова Бенкендорфа:
-- Чувствительное сердце делает честь вашему величеству. Но вот на мгновение маска сброшена -- уже совсем другим тоном, уверенным и холодным, Николай спрашивает у Толя:
-- Орудия заряжены?
А затем решительно, привычно, с еле уловимым злорадством дает команду:
-- Пальба орудиями по порядку! Правый фланг, начинай!.. И выходит, чтобы посмотреть на действие артиллерийской картечи. Шум за окном усиливается... Где-то дрогнули и побежали мятежные войска, слышны возгласы: "Ура, император Николай!"
Николай чувствует себя победителем, с трудом сдерживает ликование, самодовольство, -- оно ощущается в улыбке, взгляде, походке. Как бы страшась выдать свое состояние, он спешит пожалеть о случившемся.
-- Я император. Но какой ценой!
Почти угрозой, твердо, уверенно звучат его финальные слова:
-- Что дал мне бог, ни один человек у меня не отнимет.
Достаточно одного этого эпизода, чтобы отчетливо представить себе характер Николая -- его жестокость, трусость, презрение и ненависть к народу.
Но для самого Качалова образ только намечен. В следующей сцене он идет дальше в разоблачении всей человеческой низости царя.
Четвертая картина. Комната в Зимнем дворце: не пышные, нарядные покои, а строгий, деловой кабинет. И сам Николай кажется иным, более будничным: в темном длинном сюртуке, без орденов.
Наедине с Бенкендорфом Николаю нечего притворяться. С запальчивостью, с угрозой он говорит:
-- Революция на пороге России... Но, клянусь, она в нее не проникнет, пока, божьей милостью, я император.
Слова Бенкендорфа о том, что могло бы произойти, вновь, вызывают у Николая ощущение ужаса при воспоминании о возможности другого исхода восстания. Он с трудом скрывает его:
-- Зарезали бы меня, зарезали бы всех...
И вдруг пробуждается мститель, следователь, палач. Он сразу переходит на резкий, деловой тон:
-- А правда, что меня еще там, на площади, убить хотели?.. Много арестованных?..
В предвкушении допроса он с интересом читает проект конституции, написанный Трубецким: внимательно перечитывает каждое слово, еще и еще раз подносит бумагу к лицу. И про себя, как бы принимая значительное, важное решение, говорит:
-- Не глупо... Гнусно, но не глупо...
Вводят Трубецкого. Николай снова не может удержаться от притворства:
-- Князь Трубецкой, как вам не стыдно быть с этой мелочью!
Он даже готов пожалеть, высказать сострадание:
-- Какая милая жена! Есть у вас дети? Ваша участь будет ужасна, ужасна. Отчего вы дрожите?
Его наигранное участие напоминает участие кошки к пойманной мыши. Но сдерживаемый гнев, презрение, бешенство вдруг прорываются. Николай кричит, отрывисто, по-военному, как бы отдавая команду:
-- Извольте стоять как следует, руки по швам!
Трубецкой начинает говорить по-французски. Но царь его снова резко обрывает, исключая возможность какой бы то ни было интимной беседы.
-- Когда ваш государь говорит по-русски, вы не должны сметь отвечать на другом языке!
Николай начинает допрашивать Трубецкого, как следователь -- обвиняемого. Слова его звучат резко, испытующе:
-- Принадлежали к тайному обществу? Диктатором были?
Раздражение нарастает, переходит в плохо скрываемую ярость.
-- Взводом, небось, командовать не умеет, а судьбами народа управлять хотел!
И без всякого перехода -- новый взрыв бешенства:
-- А это что? Кто писал? Чья рука? А знаете, что я вас могу за это тут же на месте расстрелять?
Вот оно, подлинное лицо Николая. Здесь он не притворяется, не лжет! Его крик переходит в зловещий шопот:
-- Так нет же, не расстреляю, а в крепости сгною. В кандалы, в кандалы! На аршин под землю!
Спокойствие Трубецкого заставляет его окончательно потерять самообладание. Николай бросается на Трубецкого, точным, стремительным движением срывает с него эполеты, валит на колени и замахивается эполетами, точно собираясь ударить:
-- Мерзавец! Мундир замарал! Эполеты долой, эполеты долой! Вот так! Вот так! Вот так!
С Трубецким нечего церемониться, он сломлен и все расскажет. Для Николая -- это пешка в игре. Другое дело -- Рылеев, -- вот кто истинный вдохновитель восстания.
Бенкендорф подсказывает:
-- Так нельзя, ваше величество. Силой ничего не возьмете, надо лаской и хитростью...
Николай обрывает:
-- Не учи, сам знаю.
Действительно, Николай знает, как поступить. Он спешит проявить притворную заботу о жене Рылеева -- посылает ей деньги, велит выдать пропуск в крепость к мужу. И тут же откровенничает с Бенкендорфом:
-- Иначе теперь попробуем; что бы ни случилось, я увижу до самого дна этого омута...
Сцена допроса Рылеева -- центральная для качаловской характеристики образа Николая. То, что раньше лишь намечалось отдельными тонкими штрихами, здесь выявилось с особенной отчетливостью и яркостью. Актер заглянул в самую глубину холодного, лицемерного, жестокого существа царя. Образ все время раскрывается в двух планах: Николай покоряет Рылеева, кажется ему искренним, преисполненным сострадания, но в то же время зритель ни на минуту не теряет из виду подлинное, без маски, лицо царя, которого современники прозвали "жандармом Европы", зритель понимает подлинные мотивы его поступков.
Голос Николая доверчиво тих, почти ласков, и только иногда в еле уловимых интонациях слышится открытое злорадство, нарастающий гнев. Весь его облик напоминает хищного тигра, спрятавшего когти перед роковым для жертвы прыжком. Глаза испытующе устремлены на Рылеева, в них -- одно желание: все выудить, все узнать. Когда Рылеев, поверив в искренность царя, начинает свои признания, во взгляде Николая отражается торжество, упоение одержанной победой. Боясь выдать себя, он заслоняет лицо руками так, что только зрители могут следить за быстро меняющимся выражением его глаз. В эти минуты Николай продолжает говорить о милосердии, о всепрощении, но скрытый от Рылеева взгляд показывает его истинное состояние: узнать любой ценой, узнать, чтобы затем беспощадно расправиться со всеми заговорщиками.
