Лицемерие Николая -- не ловкое притворство опытного следователя, это -- увлеченность актера, играющего роль, это -- садизм палача, истязающего свою жертву.
...Бенкендорф спрятан за ширмой. Николай идет навстречу вошедшему Рылееву и сразу же начинает атаку.
-- Стой! Назад! Прямо в глаза смотри! Честные, -- такие не лгут.
По воспоминаниям современников, глаза у Рылеева "горели и точно искрились". Стоило "улыбке озарить его лицо, а вам самим поглубже заглянуть в его удивительные глаза, чтобы всем сердцем безвозвратно отдаться ему" {А. В. Никитенко. Моя повесть о самом себе (Записки, дневники). 1904, стр. 126.}.
Николай стремится сразу же установить атмосферу интимной беседы. Он говорит почти проникновенно:
-- Ну, Кондратий Федорович, веришь, что могу тебя простить? Бедные мы оба. Ненавидим друг друга. Палач и жертва.
В качаловской интонации -- очень хорошо сыгранная теплота, объясняющая легковерие Рылеева.
-- А где палач, где жертва -- не разберешь, и кто виноват? Все, а больше всех -- я. Ну, прости ты меня...
Николай сразу же ищет предельной, почти невероятной для Рылеева близости, которая позволила бы ему проникнуть в его самые сокровенные тайны. При словах о прощении Качалов идет на смелый актерский прием: он прикасается губами к голове Рылеева. Так когда-то, рассказывал Герцен, Николай поцеловал в лоб поэта Полежаева, отдавая его за поэму "Сашка" в солдаты, обрекая на гибель {А. И. Герцен. Былое и думы, стр. 89.}.
Голос Николая становится все задушевней, все тише. Он наклоняется к Рылееву, говорит о тяжести престола, о своем неумении царствовать. Рылеев молчит. Тогда принимается новое решение -- сыграть на чувствах отца:
-- Ведь я же не зверь, не палач, я человек, Рылеев, я также отец. У тебя -- Настенька, у меня -- Сашка... Видишь, я с тобой, как друг, как брат... Будь же и ты мне братом. Пожалей, помоги...
Он еле сдерживает слезы и, как бы между прочим, мягко, вкрадчиво произносит основное:
-- Правда мне нужна, правда... Говори правду.
И Рылеев говорит правду, смело, прямо -- о несчастье народа, находящегося под властью самодержавия, без закона, без права, без чести; о жестокости Николая:
-- Вы плохо начали, ваше величество... Кровь за кровь на вашу голову и на вашего сына, внука, правнука... Я зрю сквозь столетие. Будет революция в России, будет, и тогда увидит человечество, что ни один народ так не способен к восстанию, как наш великий русский народ.
Кажется, что Николай не выдержит этих резких слов, сорвется. Но он еще ничего не узнал. Рылеев не стал более откровенным от "раскаяния" царя, не расчувствовался при упоминании о семье, продолжает говорить о революции. Что же, надо поймать его на этом. И следует новый поток красноречия Николая:
-- На друга своего восстали, на сообщника... Вместе согрешили, вместе и покаемся. Вы лучшие люди России, я без вас ничего не могу. Заключим союз, вступим в новый заговор, самодержавная власть -- сила великая. Возьмите ее у меня. Зачем вам революция? Я сам -- революция... Так говорить, как я с тобой, можно только раз в жизни...
Николай упоен, сам готов поверить в правду своих слов. Он протягивает руку Рылееву, упавшему на колени. Он обнимает его и даже плачет. Рылеев поверил, сломился:
-- Плачете! Над кем? Над убийцей своим...
Трезвый и зоркий взгляд Николая. Иной, уже деловой, требовательный тон:
-- Ну, говори, говори, не бойся -- всех называй...
И Рылеев говорит, подстрекаемый вопросами Николая, называет имена Каховского, Пестеля, Бестужева, рассказывает о плане вооруженного восстания, и снова имена -- Голицын, Пущин, Кюхельбекер, Якубович...
Вопросительный взгляд Николая обращен к ширме -- записывает ли Бенкендорф? Рылеев слышит шум за ширмой. Но царь его успокаивает, торопливо, с пренебрежением. Довольная улыбка не сходит с его лица. На прощание он говорит ему со все нарастающим, почти вдохновенным притворством:
-- Помолись за меня... Дай, перекрещу!
И дарит Рылееву свой платок, которым тот вытирал слезы.
Рылеев ушел. Из-за ширмы показывается Бенкендорф. Николай принимает поздравление, хочет казаться усталым, но он все еще наполнен ощущением только что одержанной победы, выигранной игры, упоен собой.
-- Вот до чего довели! Сыщиком сделали...
Бенкендорф снова льстит:
-- Исповедником, не сыщиком. В сердцах людей читать изволите. А платочек-то, платочек-то на память...
Смеется и сам Николай.
-- Платочек... Это недурно, это хорошо!..
Больше он не появляется в спектакле. Качалов до конца разоблачил коронованного жандарма, показал его звериную ненависть к декабристам. Ни для кого не остается сомнения, что и в будущем он станет с тупой жестокостью преследовать все передовое, свободомыслящее, превратится в палача Пушкина, Лермонтова, Грибоедова, Полежаева и многих других лучших людей России.
В советском театре в начале двадцатых годов было создано несколько исторических образов царей: Александр I (П. М. Садовский), Павел (И. Н. Певцов), Людовик XI (С. Л. Кузнецов) и другие. Но все они изображались прежде всего в личной жизни, в узком кругу своих ограниченных интересов и дел. В. И. Качалов искал обобщения. Он взглянул на историю глазами советского художника, уверенно идущего к воплощению передовых идей социалистического реализма. Не впадая во внешнее сатирическое преувеличение, в гротеск, он беспощадно обличал волчью сущность Николая и не только Николая -- всего самодержавия.
Эти черты были отмечены и в многочисленных рецензиях, появившихся в прессе. Все они с редким единодушием признавали выдающийся успех исполнения Качаловым роли Николая I, большое значение созданного им образа для советского театрального искусства.
"Так играть Николая I, как его играет Качалов, может только актер, воспринявший от Октябрьской революции всю ненависть... к идее самодержавия и ее носителям" {"Новый зритель", 1926, No 22.}, -- писал М. Загорский.
Ю. Соболев отмечал: "Качалов помнит о том, что Николаи Палкин -- жестокий самодур, деспот и жандарм. Этих черт, однако, мало для завершения рисунка. Николай Павлович -- актер. Он играет двойную роль, он трус, притворяющийся храбрецом, он ловкий сыщик, обманувший доверчивую жертву лицемерной слезой. Эта черта лицедейства, черта коварной и жестокой игры была верно угадана Качаловым... Вот портрет, явленный на сцене во всей правдивости истории и во всем блеске актерского мастерства" {"Красная нива", 1926, No 23.}.
Не менее восторженна оценка ленинградских газет и журналов (спектакль "Николай I и декабристы" был показан на гастролях в Ленинграде летом 1927 года).
Рецензент журнала "Рабочий и театр" утверждал, что успех спектакля -- это результат "блестящей игры Качалова. Созданный им образ Николая исключительно ярок. Смесь самодурства, ограниченности, хитрости, позерства и лицемерия показана с великолепным мастерством" {"Рабочий и театр", 1927, No 24.}.
Николай -- первая из новых значительных ролей, сыгранных Качаловым после революции. Ею открывается новый этап, творческого пути великого актера.
Через пятнадцать лет В. И. Качалов начал работу над сценической интерпретацией образа Николая I в пьесе "Пушкин" ("Последние дни") М. А. Булгакова. Качалов принял участие в одиннадцати репетициях в январе -- марте 1941 года, в начальный период подготовки спектакля. Но болезнь, а затем отрыв от театра во время войны, именно в то время, когда завершалась работа над постановкой, помешали ему выступить на сцене в этой роли.
Между тем уже на первых репетициях образ Николая I намечался у него чрезвычайно интересно и, что особенно важно отметить, по-иному, чем в своем первом варианте.
Мне посчастливилось наблюдать значительную часть процесса подготовки спектакля "Пушкин", быть свидетелем первых качаловских поисков. Я попытаюсь, на основе записей, сделанных непосредственно на репетициях, восстановить некоторые. Штрихи этого нового образа {Часть записей репетиций спектакля "Пушкин" ("Последние дни") хранится в Музее МХАТ.}.
