Не самоценное раскрытие души того или иного героя, признанного главным (будь то Цезарь или Брут), а раскрытие трагического смысла изображаемых исторических событий, передача духа исторического момента составляли цель спектакля.
В письме к H. E. Эфросу, написанном в день премьеры спектакля, Вл. И. Немирович-Данченко утверждал: "Шекспир в этой пьесе уже ушел от интереса к одной человеческой душе или к одной страсти (ревность, честолюбие и т. д.). В "Юлии Цезаре" он рисовал огромную картину, на которой главное внимание сосредоточивается не на отдельных фигурах, а на целых явлениях: распад республики, вырождение нации, _г_е_н_и_а_л_ь_н_о_е_ понимание этого со стороны Цезаря и _е_с_т_е_с_т_в_е_н_н_о_е_ непонимание этого со стороны ничтожной кучки "последних римлян". Отсюда столкновение и драматическое движение... Шекспир делает множество ошибок со стороны исторических подробностей, но _д_у_х_ _д_а_н_н_о_г_о_ _и_с_т_о_р_и_ч_е_с_к_о_г_о_ _м_о_м_е_н_т_а_ _и_ _с_о_п_р_я_ж_е_н_н_ы_х_ с ним событий схвачен им с изумительной психологией "человеческой истории". И в этом центр трагедии, а не в отдельных лицах" {Письмо Вл. Немировича-Данченко к H. E. Эфросу от 2 октября 1903 г. Гос. центр. театральный музей им. А. А. Бахрушина.}
Это глубокое и цельное толкование трагедии Шекспира, конечно, вовсе не означало пренебрежения к передаче характеров действующих лиц, и в частности личности самого Цезаря, во всей их индивидуальной неповторимости. В том же письме Вл. И. Немирович-Данченко подчеркивал: "Рисуя распад республики и зарю монархизма на заканчивающей свою историю нации, мы точно так же хотим, чтобы у нас были и Брут, и Кассий, и Цезарь..." И даже более: именно стремление к воссозданию целого -- общей картины, по выражению Вл. И. Немировича-Данченко, -- определяло особую значительность и важность образа Цезаря в спектакле, соответственно его особому значению и месту в самой пьесе.
Качалов, на долю которого выпала сложная и ответственная задача, решил ее, ни на шаг не отступая от общей идеи постановки.
До начала работы над спектаклем многие прочили Качалову роль Брута или Антония, а сам он хотел взять роль Кассия, уже игранную им в период его работы в антрепризе Бородая в Казани, в сезоне 1898/99 года. Роль Кассия привлекала Качалова рельефной пластичностью и эффектностью образа самого страстного и непримиримого из заговорщиков. Роль Цезаря сначала показалась ему недостаточно значительной и интересной. Огромной заслугой Вл. И. Немировича-Данченко является то, что он сразу угадал в Качалове идеального исполнителя роли Цезаря, точно так же, как за несколько лет перед этим он угадал в И. М. Москвине идеального исполнителя царя Федора Иоанновича. Предлагая Качалову роль Цезаря, Владимир Иванович, как отмечает H. E. Эфрос, говорил: "В вас есть внутренняя значительность, импозантность".
Работая над Цезарем, входя в огромный, исполненный напряженной внутренней жизни духовный мир роли, постепенно сживаясь с этим миром и открывая в нем все новые и новые грани, Качалов неуклонно шел к тому предельно убедительному артистическому перевоплощению, которое потрясало зрителей.
Масштаб роли Юлия Цезаря в трагедии Шекспира не может быть измерен объемом ее текста. Вся роль состоит из четырех выходов, которые в постановке МХТ занимали в общей сложности не более 42 минут. Но все это лишь внешние показатели, никак не характеризующие внутренний смысл образа.
Несмотря на сравнительную непродолжительность своей сценической жизни, роль Цезаря, если можно так выразиться, пронизывает собою всю пьесу, от нее и к ней идут все нити драматического действия. Ее резонанс распространяется далеко за пределы 42 минут пребывания Цезаря на сцене. Это притягательное качество роли Цезаря, великолепно воспринятое Качаловым, верно отмечено В. Г. Сахновским: "В контексте драмы Цезарь является той силой, из-за которой неотвратимо разражается трагедия. Цезарь монументально медленен и вместе с тем мгновенен. Выполнение этой стилистической задачи, с сохранением характеристики образа и трагедийной напряженности, -- устремить действие через себя к катастрофе -- было искуснейшим мастерством Качалова" {"Театр и драматургия", 1936, No 3, стр. 145.}.
Качалов -- Цезарь не был героем в традиционно-театральном понимании этого определения, -- подлинным героем спектакля была та человеческая истерия, о которой говорил Вл. И. Немирович-Данченко, -- но основная идея постановки закономерно и отчетливо выдвигала фигуру Цезаря на первый план.
"Гениальное понимание" неумолимой логики исторической борьбы -- важнейший и неотъемлемый элемент общего замысла спектакля -- составляло основу толкования Качаловым образа Цезаря. В нем светился высокий и могучий интеллект, заставлявший его смотреть на мир с чувством гордого и отчужденного превосходства. Эта отчетливо выступавшая черта и определяла внутреннюю импозантность образа, составляла его сердцевину. В своей монографии о Качалове H. E. Эфрос писал, что у Качалова образ "окристаллизовался вокруг цезаревой веры в свою гениальность и цезарева упоения своею избранностью" {Н. Эфрос. В. И. Качалов, П., 1919, стр. 58.}. В одно сливались в нем, по выражению биографа артиста, ирония мудреца и презрение владыки, придавая такое неповторимое своеобразие этому сценическому воплощению. С высокомерно презрительной, мудрой и гордой усмешкой, змеившейся на его тонких губах, проходил Цезарь -- Качалов через спектакль -- от первой сцены к моменту своего кровавого конца.
Это был подлинно шекспировский и в то же время качаловский Цезарь. Личность артиста наложила на него глубокий и выразительный отпечаток. Цезарь -- один из многочисленных образов Качалова, которые были отмечены всей силой его большой, философски-беспокойной мысли.
"Когда Качалов дал тип Юлия Цезаря, Шаляпин -- Ивана Грозного и Годунова, Москвин -- Федора Иоанновича, в этих характерах была строго определенная индивидуальность и была крайне тщательная и верная, своеобразно понятая внешность {"Маски", 1912/13. No 4, стр. 24.},--писал В. Г. Сахновский, ставя образ Цезаря в один ряд с наиболее выдающимися воплощениями исторического образа на русской сцене того времени. Строго определенная индивидуальность исполнения не только не снимала объективного смысла и значения роли, а, напротив, рождала ощущение абсолютной непререкаемости и единственности ее осуществления Качаловым. Недаром Цезарь -- Качалов вызывал частые и законные ассоциации с Цезарем историческим -- с тем сильным человеком, который встает перед нами в описаниях Плутарха и Светония.
"Дыхание античного Рима поистине витало над этим человеком в пурпурной тоге", -- говорилось в одном отзыве. И это высказывание было характерно для целого ряда оценок, выражавших то же впечатление.
Глубокое и тонкое использование всего богатства шекспировской характеристики образа определило на сцене его поразительную впечатляющую силу, не только не ослабляемую сопоставлением с историческими документами, но обретающую в них новую опору.
Показательно, что критики, упрекавшие Качалова в окарикатуривании Цезаря, в тенденциозном подчеркивании его слабостей, ссылались на Теодора Моммзена. Это было далеко не случайно, как не случайно было и то, что они обращали свои претензии не только к исполнителю роли, но и к самому Шекспиру. Отрицая толкование Цезаря Качаловым, они неизбежно приходили и к отрицанию образа, созданного Шекспиром.
Качаловский Цезарь действительно был прямо противоположен и принципиально враждебен тому отвлеченно-идеалистическому и односторонне-панегирическому освещению личности Юлия Цезаря, которое мы находим на страницах "Истории Рима" известного историка Моммзена. Толкование последнего могло бы скорее вызвать в памяти ту величественно-декоративную, но безжизненную, холодную статую, которую демонстрировали в своем спектакле мейнингенцы. Цезарь Моммзена, как и Цезарь мейнингенцев, не имел ничего общего с живым, полнокровным и противоречивым образом Шекспира, гениально воссозданным Качаловым.
