Независимо от позиций, на которых стоял тот или иной критик, писавший о постановке "Юлия Цезаря" в МХТ, и от его отношения к Художественному театру, качаловский образ Цезаря в рецензиях неизменно занимал первое место среди наиболее выдающихся достижений постановки.
В признании качаловского Цезаря сходились все критики. Его значительность не могли отрицать даже такие рьяные противники Художественного театра, особенно много и охотно писавшие о пресловутом "режиссерском засилье" в МХТ, как, например, Юрий Беляев. Однако, пожалуй, никакая другая роль Качалова не вызывала в то же время таких разноречивых и подчас прямо противоположных суждений. Эти противоречия были далеко не случайными и сами по себе представляют значительный интерес.
Возможность противоположных оценок возникала из своеобразия самого материала роли. Уже само сопоставление Цезаря Качалова, Цезаря Шекспира и Цезаря истории давало увлекательный повод и одновременно составляло зыбкую почву для самых разнообразных и часто неожиданных выводов.
Две крайние и к тому же взаимоисключающие точки зрения отчетливо обозначаются в ряде газетно-журнальных статей, которые рассказывают нам о В. И. Качалове в роли Юлия Цезаря.
Одни, воздавая должное талантливости и властной обаятельности исполнения, говорят о преувеличенной героизации фигуры римского диктатора, об одностороннем и неверном, на их взгляд, подчеркивании идеальных черт образа, о неправомерном отходе от Шекспира, который с избытком наделил своего Цезаря человеческими, слишком человеческими чертами.
Так, один рецензент, признавая, что сам по себе качаловский Цезарь "действительно великолепен", в то же время сетовал на то, что в ансамбле этот Цезарь "идет сильно вразрез с шекспировским замыслом. Напрасно Кассий, со слезами в голосе, старается уверить Брута, что Цезарь, как человек, вовсе не так уж достоин беззаветного поклонения... Является качаловский Цезарь из бронзы и мрамора, и зритель видит, что Кассий нагло лгал. Великая трагедия энтузиастов Rei publicae Romanae {Римской республики (лат.)}, по причине дивной игры Качалова (да, я настаиваю, _п_о_ _п_р_и_ч_и_н_е_ _к_р_а_с_и_в_о_-_н_е_в_е_р_н_о_й_ _и_г_р_ы_ Качалова), превращается в кляузную историю мелких завистников" {"Театр и искусство", 1903, No 47, стр. 886.}.
Другой критик сокрушенно спрашивал, зачем артист внес в свое изображение героя "слишком много величия и силы", и утверждал, что "царственное величие привычного образа Цезаря увлекло артиста на совершенно ложный путь..." {"Курьер", 4 октября 1903 г.}.
Легкомысленная категоричность подобных суждений и упреков покажется особенно сомнительной, если обратиться к другой группе отзывов, притом более многочисленной, в которой Качалову предъявлялись претензии совершенно иного и даже прямо противоположного свойства.
Взывая к истории, авторы этих статей обвиняли Качалова в произвольном окарикатуривании Цезаря, в нарочитом подчеркивании мелких и жалких черт его личности, снижающих героическое звучание образа. Самая аргументация авторов этих отзывов обнаруживает всю ограниченность, идейную ущербность, а порою и прямую реакционность их подхода. Так, монархически настроенные "Московские ведомости" негодовали на то, что Качалов, верный Шекспиру, нарушил распространенную в буржуазной историографии версию о Цезаре как об "идеальном монархе", так же как негодовали они на Художественный театр за то, что в постановке "представители республиканцев являются носителями какой-то новой, животворной идеи" {В. Г. Постановка "Юлия Цезаря" в Художественном театре. "Московские ведомости", 20 ноября 1903 г.}. В другом отзыве, опубликованном в той же газете, критик, говоря о Качалове--Цезаре, патетически восклицал: "Не таков Цезарь! Прочтите блестящую характеристику Цезаря у Моммзена или у Отто Шмидта, и вы увидите, что темперамент Цезаря совсем другой: в нем желания и мысли кипели, как в котле, и импульсы воли быстро разряжались в характерно решительных движениях... Не то, совсем не то у г. Качалова!" {Exter. "Юлий Цезарь" на сцене Художественного театра. "Московские ведомости", 17 ноября 1903 г.}.
Автор первой из двух приведенных рецензий, напечатанных в "Московских ведомостях", не остановился перед тем, чтобы приписать Качалову элементарную историческую ошибку. По его мнению, Качалов попросту спутал "рыцарски-благородного, изящного, приветливого Цезаря с подозрительно-лукавым, коварно-ехидным Тиверием".
Даже H. E. Эфрос, впоследствии по-иному отзывавшийся о Цезаре Качалова, в своем первоначальном отчете о спектакле хотя и называл исполнения артиста "художественною победою", в то же время утверждал, что "у Шекспира роль почти эпизодическая, в полном разрыве с образом историческим, с тем гениальным колоссом, которого рисует хотя бы Моммзен. Конечно, г. Качалов дает только шекспировского Цезаря, с мелкою душою, трусливого, падкого на лесть, политически близорукого, физически немощного, притворяющегося лишь великим" {Н. Э--ъ [Н. Эфрос]. "Юлий Цезарь в Художественном театре. (Письмо из Москвы). "Театр и искусство", 1903, No 41.}. Такого рода отзыв, по существу, подкреплял оценки враждебных толкованию Качалова критических рецензий, в которых говорилось, что благодаря нарочитому искажению, будто бы имевшему место, "мы в Художественном театре истинного Юлия Цезаря совершенно не видим" {В. Г. Постановка "Юлия Цезаря" в Художественном театре, "Московские ведомости", 19 ноября 1903 г.}.
Итак, совершеннейшее и величественное воплощение всех земных добродетелей, сверхчеловек, "полубог" римской истории и -- жалкий немощный старик, отталкивающий и по внешности и по внутренним качествам, лишенный какой бы то ни было доли подлинного величия, почти уродливо комический.
Такова амплитуда колебаний в критическом восприятии образа Юлия Цезаря, созданного Качаловым. Уже само сопоставление этих крайностей свидетельствует о явной несостоятельности каждой из них. Совершенно очевидно, что авторы цитированных отзывов односторонне подмечали и тенденциозно подчеркивали лишь какую-то одну -- ту или иную -- особенность образа, которая заслоняла в их представлении всю его многокрасочную и живую сложность.
Цезарь Качалова не мог быть сведен ни к внешне-карикатурному сенсационно-сатирическому изображению в духе Бернарда Шоу ("Цезарь и Клеопатра"), ни к трафаретно-героизирующей идеализации.
В исполнении Качалова были поводы для зарождения обоих противоречащих друг друга и одинаково неверных в своей обобщающей прямолинейности критических толкований. Созданный им образ строился на противоречивом сочетании разнообразных характерных черт. Но это вовсе не было их внешним, механическим соединением,-- это была живая органическая противоречивость большой и сложной человеческой личности, возникавшая в гармонии мастерского сценического воспроизведения.
Величественное и героическое в качаловском Цезаре не снимало его индивидуальных человеческих качеств, а, напротив, воплощалось в них и через них. Поэтому образ находился в органичном единстве с общим замыслом спектакля и с самим материалом роли.
Противопоставление трафаретному воплощению Шекспира, разрыв с рутиной "гастролерских" спектаклей -- вот что знаменовала постановка "Юлия Цезаря" на сцене Художественного театра. Не случайно при выборе пьесы предпочтение было отдано не "Отелло", "Гамлету" или "Лиру", а "Юлию Цезарю". Не трагедии Шекспира, в центре которых поставлен один главный герой, а именно "Юлий Цезарь" с его мощным треугольником главных действующих лиц: Цезарь -- Брут -- Антоний, с его монументальными народными сценами, привлек в ту пору внимание театра. Грандиозный размах изображения крупнейших исторических событий -- вот что прежде всего пленяло Вл. И. Немировича-Данченко в трагедии Шекспира.
