Основой планировки Парижа и разбивки его улиц является площадь-звезда, с расходящимися во все стороны проспектами и бульварами. Этот мотив повторяется и у самой юго-восточной окраины Парижа. Здесь в центре звезды — площадь Итали.

Неподалеку от площади Итали находится фабрика гобеленов. В своем роде любопытнейшее предприятие. Это — средневековая мануфактура, сохранившая до наших дней в полной неприкосновенности средневековое оборудование и средневековую технику. Предмет производства — ковры-картины, так называемые гобелены и савоннери. Предприятие было основано в XVI веке французскими королями, и вся продукция предназначалась для королевского обихода. В настоящее время ковры вырабатываются для "общественных нужд". Вероятней всего, продаются за бешеные деньги американским богачам.

Трудно представить себе, для каких иных "общественных нужд" могут понадобиться буржуазной республике королевские ковры-картины.

Две основные мастерские мануфактуры представляют собою узкие светлые коридоры. Пол паркетный такой неистовой натертости, что ходить по нем боязно, как по зеркалу, и световые зайчики от него отражены на потолок и на стены. Вдоль коридора стоят в один ряд против света громоздкие неуклюжие, вертикальные станки. Основа ковров, состоящая из толстых прочных ниток, похожих на струны контрабаса, натянута сверху вниз и висит от потолка почти до самого пола. Процесс работы организован с нерациональностью, для нас уже совершенно непонятной. Так, рабочий-ковровщик во все время работы стоит позади изготовляемого им ковра и спиной к картине, которую он копирует.

Он подбирает цветные нити и шьет тончайший и нежнейший цветовой узор, глядя на свою работу сквозь основу в зеркало, помещенное перед лицевой стороной ковра. Работа вся ведется, разумеется, вручную. Для каждого ковра в дело идет более сотни челноков. Никакие тончайшие плетения крепостных кружевниц, никакие вышивки монастырских рукодельниц не могут сравниться с работой гобеленов по тонкости и чудовищной, почти сверхъестественной кропотливости. Средняя производительность высоко квалифицированного рабочего на этом производстве — один квадратный метр ковровой ткани в год.

Все в порядке, дорогой товарищ! Не протирай глаза и не ищи опечатки. Один квадратный метр в год!

Со всеми накладными расходами такой метр стоит не менее пяти-шести тысяч рублей золотом. А весь ковер вгоняется в цену от 20 до 60 тысяч золотых рублей. Один ковер стоит столько, сколько целый современный гараж, хорошо оборудованный и снабженный двумя десятками первоклассных американских машин.

Люди, которые работают на ковровых, станках этой трехсотлетней мануфактуры, не похожи на современных парижских рабочих. В большинстве — это потомки средневековых крепостных и полукрепостных, обученных королевскому ковровому делу.

По своей исключительной квалификации ковровщики. — мастера-одиночки вымершего цеха. По своему положению они скорее всего могут рассматриваться как своеобразная каста государственных чиновников. Во всяком случае многие из них, кто помоложе, и за работой одеты с истинной парижской элегантностью. Все в крахмальных воротничках, иные с манжетами.

Беглое ознакомление с образцами в находящемся здесь же музее убеждает, что старинные ковры по своим картинным качествам много выше тех, что изготовляются в настоящее время. Очевидно, для производства хороших гобеленов недостаточно сохранить одни только допотопные методы производства.

Расцвет этого искусства возможен был только при наличии крепостного права и в обстановке феодальной придворной культуры.

Небольшая гобеленовская фабрика не видна от подножья церкви Святого Сердца. Не видна отсюда и вся юго-западная окраина Парижа. Расплывается в серой туманной дали.

Париж лежит в переходной зоне между европейским севером и югом. Туземное население — полуюжане. И внешность города носит полуюжный характер. Полуюжен стиль его жилых домов. В них окна доходят до пола комнат и не имеют подоконников, вместо них ограждены чугунными решотками. Каждое окно таким образом — зародыш балкона. У каждого кафе и многих лавок над входом навис парусиновый навес, выступающий почти на всю ширину тротуара. А на бульварах тротуары шириной своей не уступят иной московской улице. Это вызвано необходимостью — иначе не вместить бы им многотысячных толп пешеходов. Под навесами кафе и ресторанов прямо на панели стоят летом столики. Тут и пьют, и едят, и наслаждаются. Парижанин любит быть на открытом воздухе, он привык жить на улице. Сам термин "уличная жизнь" возник и мог возникнуть в одном только Париже. В северных городах улицы служат лишь для сообщения и для движения по ним. В Париже они предназначены непосредственно для жизни. Для парижского обывателя и мелкого буржуа его улица — это клуб. Многие особенные черты прошлых французских революций, живописную наглядность свойственных им событий нужно объяснить значением улицы в жизни парижан.

Одним из результатов полуюжной уличной жизни являются умение и привычка парижан общественно веселиться. Это сказывается во время больших национальных праздников. Особенно во время карнавала на масленице и в день праздника Великой революции, в день взятия Бастилии — 14 июля. Современному французскому обывателю вообще, а парижскому в частности; давно нет никакого дела до революции, бывшей полтораста лет тому назад. Свое право свободной торговли, свободной конкуренции, а главное — неограниченной эксплоатации наемного труда, он рассматривает как вечный естественный закон природы и вовсе не хочет думать о том, что это право лишь сравнительно недавно было завоевано его предками в кровавых и жестоких революционных схватках. Парижский обыватель ненавидит всякую революцию и всякую гражданскую войну, так как безошибочно угадывает, против кого она может быть направлена в настоящее время.

Однако праздник есть праздник, если даже он посвящен революции. Парижанину нужен лишь повод публично повеселиться. И в этот день на перекрестках, на легко сколоченных из теса эстрадах играют оркестры музыки. Время от времени гремит когда-то революционная, теперь официально скучная марсельеза. В промежутках между марсельезами по улицам рассыпаются ритмы захватывающих танцев американских фокстротов в первую очередь. Чуть не с утра и до глубокой ночи пляшут парижане на перекрестках под эти оркестры, заплясываясь до изнеможения. Над Сеной стоит разноцветное зарево от фейерверков. Как легкий теплый летающий летний снег, кружится в воздухе разноцветное бумажное конфетти. Трамваи, автобусы, мостовая и люди густо ими посыпаны. Дворцы и большие общественные здания обведены по карнизам и граням газовыми трубками. В трубках частые и мелкие отверстия и над ними колеблются маленькие язычки газового пламени. Ветер задувает эти язычки целыми рядами. Они быстро гаснут один за другим, как будто их кто-то срезает. И сейчас же снова один за другим загораются. Волны огня и тени бегут от этого по всем иллюминованным зданиям.

Шум и гул, и свет, и движение в таких количествах, что усидеть у себя в комнате и заняться чем-нибудь, к празднику не относящимся, совершенно невозможно. Испытываешь почти физическое принуждение, выйти на улицу, и если не принять участие в праздновании, то хоть присмотреться к нему.

Весело и безмятежно празднуют парижане свой революционный праздник. Если не считать, конечно, мелких инцидентов. Того, что кое-где в рабочих кварталах сквозь марсельезу и фокстроты прорвется вдруг грозная волна "Интернационала" или задорно отважная мелодия "Карманиолы". Но едва лишь успеет прозвенеть над улицей: