Иоаким посмеялся над тем, что я увидел на чердаке. Предложил дунуть, я отказался. Иоаким сказал, что у Фредди новая любовь. Пока я бегал в замок, он нашел себе новую любовь.
— Пока ты срал в замке, этот придурок влюбился! — презрительно сказал он. — Видал такого?
Он сказал, что это была какая-то голландка, она певица, Фредди сперва влюбился в голос. Он услышал ее голос и сразу влюбился. Он долго всматривался в гущу толпы, хотел разглядеть, кто так красиво поет. Пошел на голос, увидел девушку с длинными белыми волосами, одетую в какой-то национальный фламандский костюм. Целая толпа голландцев сидела вокруг. Какие-то геи и травести, и среди них была она, настоящий джем фестиваля, эта девушка, этот голос, эта песня…
Она пела на непонятном языке. Фредерик сразу решил, что это была старинная народная фламандская песня. Среди переодетых людей ему, оглушенному толпой, циркачами и клоунами, пригрезилось, что он попал в Средневековье. Он сразу решил им всем сыграть народную датскую песню. И мы все услышали, как заплясал его клавесин, мы все услышали: «Ах, Камилла, Камилла…»
Иоаким омерзительно хохотал: «Ах, Камилла!..»
Пирожки и мороженое. Пирожки и мороженое…
Марианна приносила нам ирландский кофе. Она тоже была в доле. В ее интересах было, чтоб мы не уснули. В доле были, кажется, все хиппаны Хускего. Так много мороженого я никогда не видал! Я даже думал, что нам не продать все! Даже если каждый, кто приехал на фестиваль, купил бы по три штуки!
Иоаким еле держался на ногах, много курил. Он бесился, что Джошуа вырубился, он должен был его подменить.
— …look at this motherfucker, hermano!.. he's supposed to be helping me!..[20]
Чего он хочет? От Джошуа прятать травку нет смысла. Он найдет сотню способов, как обдолбаться.
Недалеко от нас крутился кот, которому еще не придумали клички, потому что он превосходно обходился без нее. Крутился с таким видом, будто присматривает за нами. Вдалеке, в ночи, играл клавесин Фредерика. Уже пятый раз он играл свою «датскую народную песню». Я впал в дрему наяву. Это было под утро, когда «эрмано» свалился.
— Не представляю, откуда все эти люди берутся, — были его последние слова.
Я сказал, что одни засыпают, другие просыпаются, всем хочется утолить жажду или перекусить. Но он меня уже не слышал, он спал прямо на стуле, выронив свой язык на зубы. На груди его амулеты, татуировка, нитки, волосы, слюна… Точно так на стуле под деревом спал один смешной чувак, он был в доску пьяный, он был просто мертвый, он был просто полено, просто кусок камня. Возле него прилепили на ствол дерева смешную надпись: «Пейте воду во время жары!» Странный юмор, чуть-чуть смешно. Вот когда не спишь двое суток, то даже такие вещи кажутся смешными.
Кофе, уже без виски; ко мне приближается кто-то — в том-то и дело, что кто-то, — не уверен, что это человек. Он ко мне приближается, встает напротив меня, пристально смотрит — и я вдруг узнаю его: это Абеляр Мадсон с видеокамерой в руке, которую он направляет на меня, улыбаясь… Нет, это не улыбка; он просто прищурился, вглядываясь в окуляр смотрового объектива, как врач в отоскоп. Он очень высок, у него длинные выгоревшие волосы, он как-то странно одет, но это ничуть не странно, он мне что-то говорит, но это испанский, я ни слова не понимаю, мне очень хочется что-нибудь сказать, я лепечу «буэнос утрос», он хохочет мне в лицо, кричит: «Проснись, эрмано!.. Эрмано!..»
Иоаким расшевелил меня.
— Эрмано, к нам идут люди, — сказал он. — Мы продолжаем торговать…
Больше никто к нам не приходил, только покупатели… Марианна не приносила нам кофе. Джошуа, сукин сын, храпел так, что кот шарахался от него.
Люди просыпались и сразу хотели мороженого или пирожков. Они только этим и питались!
Подъехал Клаус с новой порцией товара. Клаус принес кофе. Сердце работало, как загнанный конь. Мы вертелись, как белки в колесе. Пошел последний день фестиваля.
— Вот когда кока просто необходима, омбре! — крикнул Иоаким и поднес к моим губам палец с серым порошком.
— Ешь, ешь! — сказал он, и я съел, и меня понесло.
Мороженое, мелочь, пирожки, мелочь! У меня выросли еще три руки и одна дополнительная нога, чтобы на ней делать фуэте! Я, кажется, продавал мороженое даже на другом конце Хускего. Я его продавал в замке и Коммюнхусе. Я его продавал возле туалетов и на поляне подле ступы. Я кружил вокруг ступы и раздавал мороженое, набивая карманы мелочью.
— Ну, как кока? — спросил Иоаким.
— Супер! — ответил я.
— Специально сберег на последний день, — объяснил он, — я знал, что без этого не обойтись… Надеялся, что справимся… Но видишь, как получилось, пришлось…
— Да, да, да, — лихорадочно стучал я зубами, облизываясь, как пес.
— У меня еще на ночь, на гиг осталось, — суматошно молол языком Иоаким, — но это я берегу для себя и ребят, понимаешь, ведь нам играть, — сказал он извиняющимся тоном, прикладывая ладонь к сердцу.
— Я понимаю, — ответил я, тоже прикладывая ладонь к сердцу эмпатично, — мне хватит, оставь на гиг, силы понадобятся…
— Спасибо, эрмано, за понимание, я ценю понимание превыше всего, брат, ты настоящий хускегорец!
Ребята собирались играть свои старые хиты. Я не представлял, как мог бы играть Джошуа, но Иоаким засунул ему палец с кокой в рот и заставил его прийти в себя.
— Соси палец, — приговаривал он, — это кока, дурак, кока!
Джошуа медленно возвращался к жизни…
— Эрмано, тебе играть!
— Я буду петь месс-сиканские песни, — сопел Джош, — да, месс-сисканские пес-сни…
Фредерик смотрел на всех с расстройством в лице. Солисты стояли в стороне. Притопывая, переминаясь. Про них говорили, что это лучшие солисты фанка в Дании. Да, так про них говорил Фредди. Он с ними работал полгода, выкраивал время, учил текстам, давал им слушать их пласты, посвящал и просвещал. Он работал с ними, черт возьми! Он работал ради всех них! А Иоаким плевать хотел: новые солисты, старые песни…
Белый вокалист что-то уже напевал, пока что себе под нос, но довольно громко. Он здорово жмурился, когда брал чуть выше. Он был похож на боксера, который разогревался перед поединком. Рядом топтался длинный черный вокалист, марокканец. Переминался так, словно должен был тоже участвовать в поединке. Его волосы были заплетены в дреды, он уже рэпповал вовсю, он уже нес какой-то понос по-французски. Фредерик пытался привести в себя Джоша.
— Что ты ему там подсунул? — ругал он брата.
Иоаким брезгливо отворачивался.
— Что ты подсунул ему? Я тебя спрашиваю! Он сейчас у меня на руках сдохнет!
— Успокойся, паникер, это всего лишь кока! Вон, посмотри на нас с Юджином, мы в порядке, и Джош через пять минут встанет на ноги, строго!
Так и было.
Через пять минут Джош поднялся, в его глазах стало заметно прояснение. Марокканец довольно громко рэпповал, комментируя пробуждение Джоша, ловя косой взгляд Фредерика. Признался, что ни черта не помнит и будет импровизировать. Фредди потускнел в лице еще больше. На него было больно смотреть. Чувствительный мальчик. Ему важна была честь банды. Они так долго играли. А потом очень долго не играли. Он полагал, что все ждали от них чего-то. Так думал Фредди. Ведь они были легендой. Ни одна датская фанк-банда не делала того, что делали они. Они были пионерами, десять лет назад…
Всем было наплевать на легенды, от них давно никто ничего не ждал, в этой стране не знают, что такое честь, в этой стране знать не хотят, что такое фанк, все хотят рэпповать, как марокканец, и он притопывал, подгоняя время, время неслось вперед, сумерки густели, густели… Зажигались факела, кто-то жонглировал в стороне. Джошуа блевал в кустах «чапараля». Эрмано учил толстого белого коротконогого вокалиста мексиканской народной песенке. Он сумел всех убедить, что они будут петь хором…
Фредди построил всех. Всем дал понять, что он не позволит глумиться над честью и достоинством называться профессионалом. Он всегда себя считал профессионалом, он сызмальства шел к этому, этому его учил отец. Он все это почему-то говорил по-английски. Может, потому что по-датски это не прозвучало бы столь убедительно. Для Фредди нет разницы, на каком языке говорить, но в тот момент он предпочел выразиться по-английски. Он апеллировал взглядами, хотел, чтоб я все это видел. Это как бы и для меня разыгрывалось. Марокканец кивал, говорил, что он тоже себя считает профессионалом:
