Он очень силен в астрологии. Составляет какие-то сложнейшие гороскопы. Увлекается не на шутку нумерологией. Раскладывает карты Таро. Это такое же простительное увлечение, как и коллекционирование статуэток.

Мистер Ли — знаток физиогномики. Он мог многое сказать о человеке с первого взгляда. Через пять-десять минут общения с человеком он обычно охладевал к нему; еще через несколько фраз он терял к человеку всяческий интерес и искал способы уйти. Свою бывшую датскую жену он избегал. Ему было противно, когда его спрашивали, какая будет погода. Он ничего не хотел слышать о погоде вообще. Он начинал скучать, когда с ним заводили разговор о каком-нибудь тайфуне, который погубил сотни две несчастных тамильцев или американцев. На это он обычно отвечал:

— Вообразите, сколько погибло кошек и собак!

Никто не знал, чем можно было заинтересовать мистера Ли. Никто не знал, о чем с ним можно было говорить, чтобы не вызвать появления на его тонких губах язвительной улыбочки. Его называли снобом. Но назвать его снобом было мало, этого было настолько мало, что не покрывало даже мизинца снобизма. Говорили, что он мизантроп, что он интересуется только собой.

Клаус мне как-то сказал:

— Если старик нас не уважает потому, что мы курим травку и не читаем книг, то мистер Ли не уважает нас за то, что мы курим травку, не читаем книг, играем на музыкальных инструментах, верим в Будду и по-прежнему не вызываем у него интереса. С ним невозможно разговаривать. Он начинает зевать до того, как ты успеешь что-то сказать!

Он просто невероятная личность. Многие считали, что люди ему надоели до зубной боли, — они якобы нужны ему только для подтверждения его гороскопических расчетов, ни для чего больше!

Мне тоже казалось, что ему с людьми было скучно. Он с такой надменностью посматривал вокруг, будто всё про всех знал.

Было замечено, что мистер Ли не говорил ни с кем больше пяти минут. Он произносил пару непонятных фраз и уходил, оставляя собеседника с идиотской улыбочкой на лице и озадаченностью в сердце.

Он мог прийти и спросить:

— Ну, как дела на этой неделе у Жаннин?

И Патриция начинала рассказывать, и если что-то совпадало с тем, что он уготовил в своих астрологических расчетах для несчастной Жаннин, он таинственно ухмылялся и уходил, просто поворачивался со словами «О'кау then, that was lovely»[14] и уходил…

Говорили, что он превосходный оратор, но никто ни разу не слышал, чтоб он произнес спич.

Его побаивались, его избегали… Дети прятались от него, а если он с кем-то вдруг оказывался за одним столиком, все от него сбегали, потому что боялись, что он может на них как-то повлиять, или может им рассказать о них нечто такое, что их ввергло бы в пучину отчаяния…

Этого, однако, не случилось со мной, когда я случайно оказался с ним за одним столиком…

На какой-то вечеринке в Коммюнхусе мы с ним проговорили пару часов.

Он там оказался случайно. Впервые за восемь лет он выпил.

Тогда же, впервые за десять лет, покурила Зайчиха. Она сказала, что теперь будет курить каждый день, потому что они скоро уезжают, и теперь она жалеет, что десять лет не курила. Мистер Ли скрутил ей свой косяк. Этого хватило, чтобы она пустилась в пляс и проплясала до утра. Такого еще не видел никто. Клаус ползал от столика к столику и хихикал:

— Лазарь-то воскрес! Ах, Лазарь-то в юбке, а? Воскрес!

Мне об этом позже рассказала Дангуоле, я не замечал, мы с Ли говорили, говорили по большей части о всякой чепухе, на мой взгляд…

Пили с ним испанское вино и говорили о том, что распад Союза и развал Берлинской стены был спланирован в США. Я вставил в разговор, что недавно видел по немецкому каналу, как Горбачеву вручили орден, при этом нижняя строка на экране сообщала: «M. Gorbatschov, Die Deutche Asylbewerber».[15]

Его это невероятно рассмешило. Он хохотал. Все вокруг озирались. Никто глазам своим не верил.

Возможно, если бы кто-то другой ему сказал эти же самые слова, он бы брызгал слюной от брезгливости, но не в моем случае…

Затем мы пили французское вино и говорили о всякой чепухе, о том, как французская полиция отлавливает цыган.

— Как бродячих кошек или собак, — повторил он несколько раз.

Мы перешли на чилийское вино и заговорили о путешествиях Тобиаса Шеенбаума.[16] О его книге Keep the river on your right.

Он с неожиданным воодушевлением заговорил о том, как Шеенбаум описывает сцены каннибализма и эндоканнибализма.[17] Но превыше всего меня удивило то, что мистер Ли восхищался темой гомосексуализма перуанских индейцев. И когда я сказал, что вышел любопытный документальный фильм о том, как Шеенбаум жил в Гвинее и у него там был в каком-то племени друг-джюджю, мистер Ли вскочил, вскрикнул:

— О чем мы говорили все это время? Напрасно потерянное время! Почему мы сразу не заговорили о Шеенбауме? — И выбежал вон из Коммюнхуса.

Как выяснилось позже, я ему показался таинственной личностью. Так он сказал Дангуоле. С ней он мне передал маленький мешочек, в котором был какой-то хрусталик на веревочке. Я спрятал его и постарался забыть где, от греха подальше…

Как-то ночью на Урале[18] в Хускего въехал Глеб. Он ворвался, как фейерверк, с оглушительным треском, в облаке пыли, из которого вырывались искры. На нем была старая кожаная тужурка, кожаный шлем и круглые мотоциклетные очки, так одевались разве что в старых фильмах, и сам он, как оказалось очень скоро, был совершенно советским человеком (даже думалось, что он въехал в Хускего на машине времени).

Он был пьян и безумен. Влетел на полном ходу, прыгая по колдобинам и рытвинам, громко матерясь. Всю деревню поднял на уши ревом своего истекающего кровью и похотью мотоцикла. Фара металась по дорожкам между елочек. Стоял дикий хруст костей. Вломился в замок, как захватчик. Штаны цвета хаки, военные ботинки со шнуровкой чуть ли не до колена; волосы длинные, наполовину седые, борода тоже здорово седая. Повалил рейки, обрушил пустые ведра. Крабом полз по ступенькам, ревел, как глухой:

— Я — Глеб! Я из Львова! Я каждый год тут у лесника подрабатываю. Там, — махнул рукой в сторону леса, — на елочках! Понимаете? Сейчас ночь, и я не хочу тревожить лесника! Они все спят, конечно. Я тут переночую, в библиотеке или где, а завтра переберусь к леснику…

Он готов был заночевать прямо на ступеньках.

Ему нашли комнатку, чистое белье, приготовили немного еды и чаю. Засели полуночничать. Литовцы скрутили косяк — он твердо отказался.

— И так голова не на месте, — словно извиняясь, шмыгнул он, — вы уж не серчайте, люди добрые. Нельзя мне это употреблять! Я уж и от горькой отказаться пытаюсь… Но слаб волей!

Налили чай, дали подушек, аж три большие. Он хихикал от восторга и благодарил, прижимая руку к сердцу. Сказал, что очень хочет спать, но если можно пообщаться перед сном, то было бы за радость. Потому что дорога была длинная, все на мотоцикле…

— Спину ломит, рук не чувствую, — жаловался он, — а поговорить охота…

Достал потихоньку из пакета литровую бутыль вермута. Литовцы глянули на эти «чернила», их аж перекосило, деликатно отказались, сказали, что им спать надо, завтра работа, работа не волк, выпить успеем… выкурили свой косяк, разбрелись по комнаткам.

— Эва, — протянул Глеб горестно. — Вот как получается. Каждый мальчик в свой чуланчик…

Я заулыбался. Уходить и не думал. Увидел его — сон как рукой сняло. Глеб мне показался неимоверно потешным. Подсел к нему. Закинул ногу на ногу. Сижу, улыбаюсь. Жду свою порцию «чернил». Глеб бродил, искал стаканы, двоился в перекрестном свете свечей, расставленных на полках, перебирал рассеянно свои вещи, натыкался впотьмах то на стол, то на какие-то оттоманки, из него сыпались ключи, монетки, украинские словечки. Вывалился из-за пазухи плейер. Я спросил, что он там слушает. Он сказал, что Вопли Видоплясова,[19] добавил, что больше вообще ничего не слушал последние лет семь-восемь.