К концу существования Временного правительства, после ухода из его состава Н. В. Некрасова, Терещенко воспылал ненавистью к социалистам. Он переменил фронт. Я имею основание думать, что на такую перемену настроения повлияла корниловская история. Я не знаю, как держался Терещенко в то время, когда развивалась самая история, но его очень потрясло самоубийство Крымова23, с которым он был в дружеских отношениях. Травля, поднятая против Корнилова всем "социалистическим фронтом", была для него очень тяжела и неприятна, возмущала его: об этом он мне сам говорил. На этой почве, я думаю, произошло и некоторое охлаждение между ним и Керенским. В то же самое время он до самого конца верил -- или хотел верить -- в возможность возрождения армии и восстановления флота. На эту тему я говорил с ним в сентябре или октябре 1917 г. Он категорически утверждал, что Алексеев к весне 1918 г. может подготовить новую армию. Когда последний военный министр Временного правительства, генерал Верховский, прямо заявил в военной комиссии Совета республики, что Россия больше воевать не может, Терещенко реагировал на это заявление очень резко. Его столкновение с Верховским в заседании комиссии было одним из самых памятных эпизодов последних дней жизни Временного правительства.
Увы, приходится признать, что, по существу, Верховский был прав...
Резюмируя свое мнение о Терещенко, я сказал бы, что при всех его выдающихся способностях и несомненной bonne volonte {Доброй воли (фр.).}, он не был и не мог быть на высоте политической задачи, выпавшей на его долю. Роль его была для него столь же не по плечу, как и для большинства прочих министров. Столь же мало, как они, мог он "спасти Россию". А в марте -- октябре 1917 г. Россию приходилось спасать в самом буквальном смысле слова.
К числу мало знакомых мне членов Временного правительства принадлежал, наконец, и А. М. Коновалов -- министр торговли и промышленности. Я в первый раз с ним встретился в Таврическом дворце, в первые же дни революции, и наблюдал его в течение тех двух месяцев, что я состоял в должности управляющего делами Временного правительства. Затем я его совсем потерял из виду и встретился с ним вторично уже при Временном правительстве последней формации, в котором он был заместителем председателя.
Вот человек, о котором я, с точки зрения личной оценки, не мог бы сказать ни одного слова в сколько-нибудь отрицательном смысле. И на посту министра торговли, и позднее, когда -- к своему несчастью -- он счел долгом патриотизма согласиться на настояния Керенского и вступил вновь в кабинет, -- притом в очень ответственной и очень тягостной роли заместителя Керенского, -- он неизменно был мучеником, он глубоко страдал. Я думаю, он ни минуты не верил в возможность благополучного выхода из положения. Как министр промышленности, он ближе и яснее видел катастрофический ход нашей хозяйственной разрухи. Впоследствии, как заместитель председателя, он столкнулся со всеми отрицательными сторонами характера Керенского. Вместе с тем Коновалов в октябре 1917 г. уже совершенно отчетливо сознавал, что война для России кончена. Когда -- в это именно время (даже раньше, в сентябре, но уже после образования последнего кабинета) в квартире кн. Григория Николаевича Трубецкого24 (на Сергиевской, в доме Вейнера,-- там, где мы жили в 1906--07 году, зимой) собралось совещание, в котором участвовали Нератов, барон Нольде, Родзянко, Савич, Маклаков, М. Стахович, Струев, Третьяков25, Коновалов и я (кажется, я перечислил всех; Милюкова не было, он в это время был в Крыму, куда уехал после корниловской истории), для обсуждения вопроса о том, возможно ли и следует ли ориентировать дальнейшую политику России в сторону всеобщего мира. Коновалов самым решительным образом поддержал точку зрения барона Нольде, который в подробном, очень глубоком и тонком докладе доказывал необходимость именно такой ориентации. К несчастью, это было все равно уже слишком поздно...
Но это все касается второго периода деятельности Коновалова. В первом составе Временного правительства я не помню, чтобы он играл заметную роль. Чаще всего, мне кажется, он жаловался; жаловался на то, что Временное правительство не в достаточной степени занято разрухой промышленности, растущей не по дням, а по часам, -- разрухой, ввиду безмерно растущих требований рабочих. Красноречивым он никогда не был, он говорил чрезвычайно просто и искренно, так сказать, бесхитростно, но мне кажется, что раньше всего в его обращениях к Временному правительству зазвучали панические ноты. И в частных разговорах он нередко обращался к этим темам, словно искал одобрения и нравственной помощи. Для меня представляется неразрешимой загадкой, как мог А. И. Коновалов пойти вторично во Временное правительство, с его председателем Керенским. По-видимому, он счел долгом патриотизма не отказываться и думал, что до Учредительного собрания удастся дотянуть. Этот мираж -- Учредительное собрание -- во многих умах тогда возбуждал совершенно непостижимые надежды. Но о значении идеи Учредительного собрания в деятельности Временного правительства я буду говорить особо...
В последний раз я виделся с А. И. Коноваловым при трагических обстоятельствах, в день свержения Временного Правительства, 26 октября. Об этом дне мне также придется говорить в своем месте.
До сих пор я касался характеристики и роли во Вр. Правительстве тех лиц, которые не являлись моими партийными единомышленниками. С некоторыми из них я в этой обстановке познакомился впервые. Теперь мне остается сказать о четырех министрах-кадетах: Милюкове, Шингареве, Некрасове, Мануйлове, которых я знал давно, хотя личная близость у меня была только с Милюковым.
Меньше всего я знал Мануйлова. Это, конечно, объясняется тем, что Мануйлов -- москвич, в заседаниях ЦК он никогда не принимал особенно деятельного участия, а вне этих заседаний я почти с ним не встречался. Должен сказать, что и за два месяца моего участия в делах Временного правительства Мануйлов все время оставался в тени. Он очень редко, почти никогда не принимал участия в страстных политических прениях, происходивших в закрытых заседаниях. Я припоминаю, что по отношению к основной контроверзе {разногласие.}, возникшей в первый же месяц, -- по вопросу о внешней политике, отношения к целям войны, -- Мануйлов очень вяло поддерживал Милюкова, -- я бы сказал даже, что фактической поддержки вовсе и не было. С другой стороны, Мануйлов как-то скорее других проникся безнадежностью в отношении деятельности Временного правительства вообще и чаще и раньше других, говорил о необходимости ухода Временного правительствам, ввиду невозможных условий работы, создаваемых контролем и постоянной помехой со стороны Совета рабочих депутатов. Специальная его деятельность в качестве министра народного просвещения не отличалась той авторитетностью, которой можно было от него ожидать. Очень возможно, что это была не его вина, -- не вина его личных качеств. При других, более, нормальных условиях эти качества сделали бы из него образцового министра просвещения, так как не может быть сомнения ни в его широких взглядах, ни в его больших знаниях, ни в общих положительных сторонах его как политика и администратора. Но, по существу, он не был боевой натурой, борцом. Он и раньше главным методом борьбы избирал -- подачу в отставку. Это, может быть, было правильно при Кассо, но здесь, в данный момент, требовалось сто-то другое. Мануйлов, быть может, оказался бы вполне подходящим на посту министра земледелия, -- хотя мне представляется, что он вообще не подходил по своему темпераменту, по настроению к данному революционному моменту. Он не импонировал никому. И вместе с тем его уравновешенной натуре духовного европейца глубоко претила та атмосфера безудержного демагогического радикализма, в которой орудовали всякие Чернолусские. Помню его отчаяние во время учительского съезда. Именно в области народного просвещения зловещие стороны нашего радикализма-якобинства выразились особенно рельефно и, если в конце концов эта область получила в качестве руководителя г. Луначарского, то здесь скорее всего можно было сказать: yu l'as voulu, Georges Dandin. Среди других министров Мануйлов имел исключительно "дурную прессу". На него нападали и справа, и слева: справа -- за бездеятельность и апатию перед растущей революционной волной, за реформу орфографии (к которой он, как известно, был не при чем: это безобразие лежит на совести Академии наук). Слева его обвиняли в бюрократизме, в сохранении канцелярской рутины, в призыве деятелей старого режима. Особенное раздражение вызвало назначение Герасимова. Мануйлов не умел отбиваться и огрызаться. Он приходил в уныние и отчаяние. В сущности говоря, он, быть может, был вполне прав, признавая положение безнадежным. Но и в этом случае ему следовало действовать иначе: решительнее, -- я бы сказал -- демонстративнее. При всех своих достоинствах он остался какой-то тусклой фигурой, и если все приветствовали его назначение, то уход его и замена С. Ф. Ольденбургом не только не вызвали ни с чьей стороны сожаления, но даже в симпатизирующих ему кругах оценивались скорее положительно, чем отрицательно.
