-- Что можно, дружок, то давно уже сделано, а что не сделано, того, значит, и сделать нельзя, -- возразил он. -- В деревне-то вы все за одно: "сократить можно!" -- опять передразнил он, -- а как попал из деревни на фабрику, так забастовки устраивать, прибавки просить. Кого нам слушать-то?

   183

   -- Вот социалисты и мечтают о таком государстве, где бы все противоречия сглаживались, -- засмеялся Лопухин, -- в деревне-то он сидит и ничего не знает, а в город придет, его и просветят наизнанку...

   Я сказал, что о социализме кое-что знаю, даже "Труд и капитал" Маркса читать брался...

   -- А, а, -- вот оно что! -- не удержался генерал. -- Да ты, дружок, не такой уж дурак, как кажешься по своей одеже.

   -- Позвольте мне, ваше превосходительство, -- с жаром сказал прокурор, подсаживаясь ко мне вплотную. Ты нам вот и скажи от мужицкой совести: пойдут мужики за социалистами? -- спросил он меня по-дружески.

   Я сказал, что еще в этом не разобрался, так как "Труд и капитал" прочитать не мог, больно суховат он, души в нем нет и одною арифметикой начинен. Однако, говорю, как будто ничего, если бы все можно было так устроить, и в деревне мужики лучше бы жили. Только невозможно этак. В людях греха много, зла, а Маркс с этим не посчитался, утопию сочинил...

   -- Вот вам настоящий крестьянский ответ, ни да, ни нет, -- торжествующе сказал Лопухин. -- Жаль только что и в деревне разного сброда много, а на таких наше государство крепко бы было...

   -- Я тебе по чистой совести говорю, дружок, -- перебил его генерал, -- в сани этой сволочи никогда не садись, хорошим мужикам не по пути с ними. Мужики работать любят, свою землю любят, а они соловья баснями кормят и грабеж проповедуют. Если бы они любили труд, они бы любили и свое трудовое добро, а как они шаромыжники, то им и не жалко чужой собственности. Выходи все желающие и бери готовое, чего же еще лучше!!! Вы трудитесь, землю приобретаете, а они вас враз обчекрыжат!

   Я осмелился возразить "его превосходительству", что это не совсем так в социализме. Может, говорю, и верно, что в драке волос не жалеют, что в переходные моменты от одного к другому и бывают всякие безобразия, но что вообще-то в самой сущности социализма никакого грабежа не полагается...

   -- Вообще-то, -- передразнил он меня, -- мы не знаем, что может быть, а вот в этой драке-то они вас съедят живыми; они разорят вас; они ваш хлеб на корню скупят; они вас налогами задушат, они вас голодом поморят...

   -- Ваше превосходительство слишком мрачно смотрит на социалистическую сказочку, почему вы так думаете,

   184

   что все это так может быть у них на деле? -- спросил генерала Лопухин, снова присаживаясь на стул.

   -- Почему? Они спрашивают почему? -- генерал замялся и даже покраснел. -- Тогда позвольте вам сказать: потому что тогда всякая сволочь во власть полезет, вся улица вот сюда придет и на них обрушится! Так вы это и зарубите у себя на носу, -- сказал он мне, передохнувши и тоже собираясь уходить.

   -- А мы с вами где будем, ваше превосходительство? -- сказал один полковник (из двух присутствующих), вставая ему навстречу и давая какие-то бумаги.

   -- Нам с вами они пшик сделают и съедят после первой выпивки, -- сказал генерал смеясь, -- на нас они не задержатся и улице на посмешище отдадут. А вот с ними им посчитаться придется, -- указал он на меня, -- за ними сила -- их всех не перекушаешь.

   Прокурор стал тихо говорить Лопухину о том, что уместны ли такие разговоры при посторонних, намекая на меня и отдавая распоряжение, чтобы меня увели на время. Старик генерал это понял и сказал:

   -- Ничего, ничего, не стесняйтесь, господа, это земля наша родная и крови боится, а потому и не может быть нашим врагом...

   -- А "ихним" как, ваше превосходительство? -- спросил прокурор.

   -- Больше ихним, чем нашим, -- отвечал тот, -- потому мы не имеем догмы и по человечеству судим, а они на одном коньке едут и давят всех, кто в их конька не верует, однобоки они в своих догмах.

   Когда меня уводили и я одевался в дверях, я видел, как все это начальство вплотную окружило старика генерала и наперебой в чем-то его убеждало и спорило.

   -- Народ -- зверь, он пойдет за каждым, кто больше насулит...

   Это была последняя фраза, какую мне удалось расслышать. Выводившие меня жандармы были в повышенном настроении, они подходили к боковой двери комнаты и кое-что слышали.

   -- Что-то с тобой по-особенному наш генерал разговаривал, ты, знать, к социалистам близок? -- спросил меня один из них.

   -- Наверно, из студентов, только под мужика вырядился, -- отозвался другой, -- теперь все социалистами стали, только по-разному называются, одни есдеки, а другие есеры, а в общем все плуты да шаромыжники. Мы, говорит, не грабим, а экспроприируем...

   185

   На другой день меня снова возили в "темной карете" через весь город для съемки. Спецы по этой части сняли меня три раза, а затем мазали мне ладонь и накладывали ее на бумагу, отпечатывая пальцы. И так они с этим делом долго возились, что я не вытерпел и сказал:

   -- И вам не стыдно такими пустяками заниматься?

   Их было двое, один молодой, другой уже с седою бородой. Молодой обозлился, хотел меня обругать сволочью, но не успел; его приятель, чтобы предупредить ссору, равнодушно ответил:

   -- Кормимся помаленьку, что поделаешь, работа кстати не увечная и бесперебойная: каждый день все новых подваживают, даже интерес есть.

   -- Век бы вам, -- говорю, -- при таком интересе быть

   -- Мы народ не обидчивый, -- сказал он, -- нас не застыдишь.

ГЛАВА 43. ОТКУДА ПРИШЛО ОСВОБОЖДЕНИЕ

   За мое отсутствие в камере произвели обыск и мое белье и сумочку оставили на полу и на койке не убранной. Мне это почему-то показалось так нестерпимо обидным, что я заплакал и долго не мог прийти в себя, чтобы снова привесть в порядок свои вещи. Мысли были самые унылые; и так тебя как мыша, в нору заперли, но и в норе-то не дают покоя, чтобы ты не забывался. А тут еще, как назло, тюремщик очень часто открывает волчок и наблюдает, точно знает, что я в таком состоянии, и еще усугубляет мои страдания, и я сам испугался своей мысли, когда мне нестерпимо захотелось стать у двери и плюнуть ему в глаза в тот момент, когда он откроет волчок для наблюдения.

   Однажды тот же полковник принес мне вечером в мою камеру извещение конторы о поступлении на мое имя 10 рублей от неизвестного лица или организации.

   -- Ну вот, -- сказал он, -- вас тоже нашли и передают помощь, и хоть по закону мы и не должны принимать деньги без указания адресата, но смотрим на это сквозь пальцы, пускай дают, мы ничем тут не страдаем, чего ради мы будем обижать человека, которому кто-то другой хочет помочь. Какое мне дело?

   Конечно, полковник говорил это для того, чтобы дать мне понять о своей добродетели, что вот, дескать, не такие мы уж плохие люди здесь, как об нас думают заключенные, мы даже ради них законы нарушаем. Хотя, правда, я все же видел, как он радовался моему освобождению, точно вместе со мною освобождали и его. А может быть, он и

   186

   в самом деле тяготился жизнью тюремщика и, не имея возможности бросить службу, радовался хотя за других, что они получают свободу и уходят из тюрьмы.

   А мое освобождение пришло ко мне совсем неожиданно. Мой брат Иван после моего ареста написал Льву Николаевичу, при каких обстоятельствах я был арестован и за что. Толстой написал об этом министру Витте: "Вы учреждаете комитеты, хотите что-то узнать, а ваш коллега, министр внутренних дел Плеве, обращает ваши комитеты в ловушку для вылавливания наилучших и неугодных ему людей. В числе многих из них, арестован и отправлен на распоряжение департамента полиции знакомый мне крестьянин, Михаил Новиков из д. Боровково, виновный разве в том, что, как более развитый, он сильнее других чувствует тяжесть крестьянского положения и хотел об этом высказаться в Тульском комитете".