-- Вы, штабные писаря, совсем развинтились и совсем забыли о воинской дисциплине. Главная заповедь солдата -- это не рассуждать! Сделают нам деревянного бога и скажут: молитесь! И мы должны молиться! Я первый подойду и поклонюсь! Вот какими должны быть солдаты! А

   89

   то рассуждать... на коронацию деньги тратят... вы эти художества оставьте...

   Излив свое красноречие и запнувшись на последних словах, он покраснел и резко крикнул:

   -- Новиков, шаг вперед! И, подскочивши ко мне, стал торопливо спарывать галуны с моего мундира и кидать на пол. Я сказал, что можно бы этого не делать, а просто дать мне мундир без галунов и нашивок.

   -- Молчать! -- крикнул он, -- не твое дело! Солдаты должны видеть, как армия поступает со своими художниками!

   После этого обряда мне было приказано собирать свои вещи и выходить на двор, где уже стояла парная казенная повозка с кучером и четырьмя жандармами.

   Усадивши меня в середине, они сели по углам и обнажили шашки, делая друг другу условные знаки и принимая меня за очень большую птицу, о которой надо было очень серьезно заботиться, чтобы она не улетела на ходу.

   Как я ни был обескуражен против товарищей обрядом разжалования, но, когда ехал по Москве при такой усиленной охране, меня разбирал смех и так подмывало кричать: "Эй, берегись, везут Стеньку Разина!"

   На Брестском вокзале нас встретил жандармский офицер, и тотчас же, проведя на линию, заперли меня в какой-то темный вагон, а через час, в сопровождении уже только двух жандармов, меня повезли в Варшаву на обыкновенном пассажирском поезде, в отдельном купе вагона. И надо было видеть великую заботу и тревогу моих провожатых, чтобы понять, как не даром дается им их служба и добываемый ею кусок хлеба. Публика из молодежи очень скоро заметила мою охрану и при всяких удобных случаях пыталась заговорить со мной, они же, как наседка цыплят, загораживали меня собственными телами от публики и таинственно, еле слышным шепотом, говорили: "Нельзя, нельзя, это важный государственный преступник!" Они верили этому сами и очень гордились перед публикой, что им доверили такую важную птицу. По крайней мере, и на вторую ночь пути, когда я просыпался среди ночи, они оба сидели около меня и не решались даже подремать по очереди. И только в Смоленске, Минске и Брест-Литовске звали дежурных жандармов и по очереди уходили в буфет за покупками.

   В Варшаве меня привели вперед в штаб округа, но там меня не приняли и приказали вести в канцелярию генерал-губернатора. Здесь также долго спорили и не хотели принимать.

   90

   -- И зачем только к нам шлют таких крамольников, -- горячился дежурный офицер, -- нам тут со своими не справиться.

   -- "Ну, на что ты нам нужен? -- в упор спросил он меня.

   Я сказал, что об этом знает только Его Высокопревосходительство министр Ванновский, его, мол, и спросите.

   -- Ванновский нам не указ! -- резко сказал офицер, звоня в телефон.

   Получивши откуда-то приказ принять меня и отправить в девятый павильон, он взял бумаги и жандармов и выдал им расписку в приеме меня. Жандармы повеселели и, уходя, даже кивнули мне на прощанье. А ко мне им на смену тотчас же были позваны другие, здешние. Меня ввели в большую комнату, рядом с канцелярией, и оставили с жандармами. Минут через пять вышел другой офицер и, любопытствуя, стал ходить взад и вперед. Затем вошел другой, третий, пятый, шестой. Все они искоса поглядывали на меня, их разнимало любопытство, но заговорить никто не решался, боясь унизить свое достоинство.

   -- А, этот самый московский художник? -- выходя из двери канцелярии сказал рыжий полковник, с огромными усами.

   Офицеры обрадовались и, окружив его, заговорили о коронации.

   -- Каков, -- кивнул он в мою сторону. -- Государь император закон принимать хочет, а такие вот выродки напротив идут.

   Другие офицеры заговорили о Толстом, о том, что через него много учащейся молодежи сбивается с пути и уходит в подпольную работу против правительства...

   -- И чего с ними церемонятся наши министры, -- вспылил полковник, -- я бы их всех таких мерзавцев, -- кивнул он на меня, -- перестрелял бы, как собак, и их чертова апостола привязал бы на цепь!..

   -- Ну, это, полковник, вы Россию срамить хотите, этак нельзя, -- возразил ему капитан с черным бархатным воротничком, -- Толстого за границей знают, шум пойдет...

   -- Нам заграница не указ, господин капитан, -- язвительно заговорил опять полковник, -- заграница давно с ума посошла, а у нас, слава Богу, еще монаршая власть существует... Заграница нас не спасет, а нам ее спасать придется!..

   -- Я с полковником совершенно согласен, -- сказал coвсем пожилой офицер с седыми баками, -- когда порка была, никаких социалистов не было, все в Бога верили и

   91

   царя чтили, а не стало порки, так изо всех щелей разная нечисть полезла и о всяких свободах заговорила. Всыпать бы ему полсотни горячих, -- кивнул он на меня, -- он бы сразу и забыл про все эти художества, а с ним волынку крутят, по железным дорогам катают...

   Другие офицеры стали возражать седому, что виноват не я, а Толстой, а Толстого правительство бережет себе на погибель и ничего против него не предпринимает.

   -- Об этом я и говорю, -- сказал седой офицер. -- Зверей в клетках держат, а этот лев рыкает, что вздумает, а такие вот глупцы, -- опять кивнул он на меня, -- ему радуются и распространяют всякую ересь.

   Офицеры, споря между собою, стояли ко мне так близко, что я не мог удержаться и возразил седому офицеру:

   -- Толстой, -- сказал я, -- учит только добру и Божеской жизни, и, если бы все его слушали, на земле бы был рай.

   -- Молчать, сукин сын, -- крикнул на меня рыжий полковник, -- я тебя застрелю, как куропатку!

   Я возразил, что этим они не докажут, что застрелить хорошее дело...

   Я хотел говорить еще, хотел сказать, что убийство во всех случаях остается неисправимым преступлением, но полковник от меня отошел, рассвирепев и не зная, что сказать. В это время отворилась дверь из канцелярии и в дверях показался генерал, с очень умным и выразительным лицом.

   -- Господа офицеры, -- сказал он внушительно, -- прошу заниматься делом, а не разговорами.

   Полковник юркнул в дверь первым, а все другие офицеры громко рассмеялись, посмотрели на меня и пошли в разные двери. Через час приехала карета с темными занавесками и меня повезли в крепость.

ГЛАВА 16. КРЕПОСТЬ. 9-й ПАВИЛЬОН

   Насколько помню, крепость находилась на берегу Вислы, где у реки огромные песчаные отмели. Все это я увидел мельком, при выходе из кареты. Меня подвезли к подъезду громадного белого дома, двери которого растворились точно сами собой и тотчас же затворились за мною. Меня поместили в нижнем полуподвальном этаже, в чистенькой белой камере с железной кроватью и столиком, на котором лежала огромная книга ("Нива" за 1893 г.), хлопнули дверью, и я остался один.

   Часа через три ко мне пришел дежурный офицер и учинил очень подробный допрос: чей, откуда, звание, род за-

   92

   нятий, зачем приехал в Варшаву, где учился и т. д. А уходя, коротко сказал: "К нам тебя посадили неправильно, скоро уедешь". Было это в конце апреля (1896 г.), а числа 10-12 июня меня вывели из этого здания и сдали на руки двум солдатам конвойной команды, которые после повели меня через весь город и через мост, на Прагу, и сдали на пересыльную гауптвахту при управлении Варшавского воинского начальника. Я так полюбил свою беленькую комнатку в девятом павильоне, где к тому же хорошо кормили, давали всяких книжек, что я не совсем обрадовался своему переводу. К тому же я знал, что население гауптвахты очень текучее и каждый день придется привыкать все к новым и новым людям.

   Здесь находилось всегда 30--40 человек солдат, которые ждали суда или после суда очереди в тюрьмы, и главным образом, поляки и евреи. Здесь я узнал, как жестоко и несправедливо поступало русское начальство с местным населением, не выполняя своих же законов.