-- К порядку!!

   -- Еще раз...

   -- Не повезем. К дьяволу... баб своих запрягай!

   -- Ох, ловко,-- дружный народ.

   Председатель зажал уши, плюнул и отошел к окну от стола.

   -- Ты в больницу, говорят, иди,-- рассказывал кому-то рябой мужичок,-- прихожу, а с меня пять миллионов -- цоп! Да я, говорю, весь палец-то тебе за три продам.

   -- В последний раз предлагаю собранию везти...

   -- Дружней...

   -- Сами везите, мать... Насажали на шею.

   -- В таком случае объявляется, что каждый отказавшийся должен будет свезти вдвое.-- Председатель закрыл книгу и пошел к выходу.

   Все зашевелились, поднялись, надевая шапки и застегиваясь.

   -- Что-то у вас кричали-то дюже? -- спросил проходивший мимо сапожник с хутора, когда мужики вышли из школы.

   -- Хотели веревочку было нам на шею накинуть...

   -- О_н_и, что ли?

   -- А то кто же...

   -- Ну?

   -- Ну и ну, видишь, вылетел как ошпаренный.

   -- Тут, брат, так подхватили...-- сказал рябой мужичок,-- что надо лучше, да некуда.

   -- Значит, дружный народ.

   -- Страсть... аж сами удивились. Это ежели бы спервоначалу схватились, так ни разверстки, ни налогов никаких нипочем бы не платили. Мол, мы знаем свое, а вы там, как хотите.

   -- А больниц ваших нам, мол, тоже не нужно. Премного вами благодарны,-- подсказал рябой мужичок, затягивая зубами узел на пальце.

   -- И что же, значит, ничего теперь против вас не могут? -- спросил сапожник.

   -- Да ведь вот, видишь, чудак-человек.

   -- А ничего за это не будет?..

   Тот, у кого спрашивал сапожник, полез в карман за кисетом и ничего не ответил. Все затихли и смотрели на него с таким выражением, как будто от него зависело все.

   -- ...Говорит, что вдвое свезти придется,-- ответил, наконец, спрошенный.

   -- Ах, черт,-- значит, гнут все-таки?

   -- Три года еще гнуть будут,-- сказал чей-то голос.

   -- Кто сказывал?

   -- На нижней слободе считали.

   -- Меньше и не отделаешься.

   -- Да...

   -- А по скольку возов-то отвозить?..-- спросил шорник.

   -- По шести.

   -- А ежели не повезешь,-- значит, по двенадцати?

   -- По двенадцати.

   -- Премия...-- сказал Сенька.-- А ежели опять не повезешь,-- двадцать четыре. Так чередом и пойдет.

   -- А наши дураки все повезли,-- сказал сапожник.

   -- Народ недружный.

   -- Ежели бы мы спервоначалу на больницы не польстились,-- сказал рябой мужичок,-- мы б теперь -- ни налогу, ничего...

   Наутро шорник встал раньше обыкновенного. И прежде всего выглянул из сенец сначала в одну сторону улицы, а потом -- в другую. Но через избу он увидел еще чью-то голову, которая также выглядывала из сенец.

   Шорник спрятался.

   -- Черт ее знает, шесть да шесть -- двенадцать, двенадцать да двенадцать -- двадцать четыре... мать пресвятая богородица, подохнешь...

   -- Свези полегонечку, чтоб никто не видел,-- сказала жена.

   -- Там ктой-то смотрит.

   Жена вышла и увидела две головы, которые спрятались в тот момент, как только она стукнула дверью.

   -- Что, как уж там запрягают,-- сказал шорник,-- нешто на этих окаянных можно положиться.

   -- А как вчерась порешили-то?

   -- Порешили, что б ни боже мой, нипочем не везти.

   -- Ну, ты запряги на всякий случай, а там видно будет,-- сказала жена,-- распрячь всегда можно.

   -- Запрячь можно. От этого худа не будет. Надо только через сенцы пройтить, а то со двора увидят.

   И он пошел на двор. Но сейчас же остановился, прислушиваясь.

   -- Но, черт, лезь в оглобли-то, куда тебе нечистый гне...-- крикнул кто-то на соседнем дворе, и послышался такой звук, как будто крикнувший спохватился и прихлопнул себе рот рукой.

   -- Ах, дьяволы, не иначе, как запрягают,-- сказал шорник и стал лихорадочно искать шлею и уздечку. Надел уздечку на лошадь, выправил ей уши и потянул за повод к оглоблям. Но лошадь, вытянув за уздечкой шею, не переступала оглобель:

   -- Но, черт, лезь в...

   И шорник, испугавшись, прихлопнул рот рукой.

   -- Куда запрягаешь? -- крикнули с соседнего двора.

   -- ...За водой.

   -- А я уж думал...

   -- А ты?..

   -- ...За травой... лошадям.

   Вдруг кто-то пробежал по улице и крикнул.

   -- Ах, дьяволы,-- с нижней слободы-то поехали...

   -- Кто?

   -- Да все. Сначала Захарка-коммунист, а потом один по одному еще человек пять. А тут как увидели, что они уж к мостику подъезжают, у всех ворота растворились и прямо на запряженных лошадях все и выкатили, словно лошади так в запряжке и родились. Словом, не хуже хороших пожарных. Теперь все поскакали.

   -- Ах, сволочи...

   И в этот же самый момент ворота всех дворов на верхней слободе, растворившись на обе половинки, хлопнули с размаха об стенки и, как на параде, голова в голову, выкатили лошади, запряженные в дровяные дроги, и понеслись догонять нижнюю слободу.

   -- Спасибо, запряг,-- говорил шорник своему соседу, погоняя свою лошадь,-- а то бы попал, вишь вон,-- какой народ.

   -- Беда...

   -- Куда всей деревней едете? -- спросил у мостика встречный мужичок, придержав лошадь и оглядывая бесконечную вереницу подвод.

   -- За дровами на казенный завод...

   -- Вот это здорово взялись. Зато в один день кончите. А у нас один едет, пятеро не едут. А тут вытянулись, любо глядеть.

   Ах, дружный народ.

НАХЛЕБНИКИ

   Дворник сидел на табуретке среди набросанных на полу обрезков кожи и чинил сапоги. На другой табуретке сидел его приятель, истопник из соседнего дома, в старом пальто и с черными от сажи руками.

   -- К тебе из 30 номера приходила жена музыканта этого,-- сказала, войдя в комнату, жена дворника, маленькая старушка в теплом большом платке, завязанном под плечи на спине узлом. Христом богом просил помогнуть дровец ей расколоть.

   Дворник ничего не ответил, с сомнением посмотрел на кусок кожи, который он взял из ящика, и, бросив его обратно, стал рыться, ища более подходящего.

   -- Ну, прямо смотреть на них жалко,-- сказала старушка, уже обращаясь к истопнику: -- дров наколоть у ней силы нет, а мужу -- музыка, говорит, не позволяет. Белье стирать не умеет, хлебы ставить тоже. Уж намедни сама пришла ей поставила.

   -- Вот нахлебники-то еще, наказал господь,-- сказал дворник.

   -- Да, уж кто с мальства к настоящему делу не приучен, тому теперь беда,-- сказал истопник, покачав головой.

   -- Прямо несчастье с ними,-- продолжала старушка, размотав с головы платок и бросив его на стол.-- Это у нас знаменитость, говорят.

   -- Теперь знаменитостью этой никого не удивишь,-- сказал дворник.

   -- Не очень, стало быть, нуждаются?..

   -- Да, теперь дело подавай. А то коли дров колоть не умеешь, знаменитостью своей не согреешься.

   -- Господи батюшка, в квартире у них холод, грязь... живут в одной комнате, так чего только у них в ней нет: и корзины, и сундуки, и посуда; прямо, как морское крушение потерпели.

   -- А что ж музыкой-то -- не зарабатывает?

   -- Теперь зарабатывает тот, кто работает. А у них всю жизнь только финтифлюшки да тра-ля-ля.

   -- Отчего ж не позабавиться,-- сказал истопник мягко,-- господь с ними. Вреда ведь никакого от них...

   -- Играй себе, пожалуйста, против этого никто не говорит, да для всего надо время знать. А то вот теперь сурьезное время подошло, а они...

   Истопник хотел что-то возразить, но дворник перебил его:

   -- Намедни еще горе: труба у них в железной печке развалилась. Опять прибежала. Подмазывай им трубу. Вот то-то, говорю, кабы муж работать умел, тогда бы лучше было, а то и себе плохо и людям вы в тягость. Так что ж ты думаешь,-- разобиделась. Он, говорит, всю жизнь работает, его вся Европа знает. Затряслась вся, да и в слезы.