И так как, когда она говорила, то становилась доступнее,-- как бы всецело поглощенная своей мыслью или новыми, неизвестными ей прежде ощущениями,-- молодой человек сказал поспешно, очевидно, более занятый своей рукой, чем ее словами:
-- Конечно, расскажи, мне очень интересно, что ты чувствовала.
-- Совсем? Совсем? Все?
-- Конечно, чего стесняться! Каждому человеку все свойственно чувствовать и ничего в этом позорного или неприличного нет. Факт. А факта не изменишь.
-- Меня очень поразило то, что ты сказал: "Тебя от этого меньше не станет". И, конечно, теперь я вижу, что это так. Все это вздор в сравнении с настоящим чувством, какое у меня к тебе есть. Оно только увеличилось...
-- И ты стала заметно добрее...
-- Нет, милый, милый... не надо так... Я сейчас тебе расскажу.
VII
Она торопливо уселась поудобнее на лавке и, набрав дыхание, как перед чем-то решительным, сказала:
-- Ну, вот... когда мы сидели на ковре, я пила и у меня кружилась голова, но очень приятно. Я никогда не испытывала такого ощущения. Все как-то кружится, плывет, и так все легко и просто кажется.
-- Это тебе иллюстрация к твоим понятиям о какой-то душе: выпила, и все сразу стало просто -- и мораль и все.
-- Да... Ну, а потом мы... нет, мне стыдно ужасно!
-- Глупости, глупости,-- сказал молодой человек, и точно ее признания давали ему больше прав на нее, он все ближе и теснее прижимал ее к себе.
Они сидели на последней скамейке у стены, не видные для других пассажиров. И эта уединенность еще больше увеличивала между ними ту интимность, волнующую близость, какая возникала от этого непривычного для них разговора.
-- Ну, хорошо, я все расскажу... Потом мы пошли с тем знакомым в другую комнату. Он стал целовать меня. Я помнила только о нашем деле. И говорила только о канделябрах, кажется. И о клейме. Он же все твердил, что клеймо для него неважно, что он выше предрассудков. А потом я не знаю... как это случилось.
Она вдруг почувствовала что его рука, обнимавшая, сразу перестала двигаться и остановилась. Потом он вскочил.
-- То есть, ч_т_о случилось? -- спросил он тоном, от которого у нее остановилось сердце и закололо в кончиках пальцев.
-- Ч_т_о?.. Милый, не думай... Я помнила только о тебе и о нашем деле...
-- Что он потом с тобой делал?!
И в его глазах, которые были видны в тусклом свете дрожащей вагонной свечи из фонаря, она уловила что-то жестокое, злое и чуждое
-- Я не знаю, милый... я не поняла... Я все хотела его остановить, и никак не могла найти момента и боялась, что он откажется от канделябров. Я думала, что для тебя это почти все равно, а это даст нам наконец счастье. Сама же я готова была пожертвовать для тебя всем. Я так боролась с собой, так страдала, прежде чем убедить себя, что это предрассудок, что я д_о_л_ж_н_а побороть себя.
Молодой человек крикнул, побледнев:
-- Да ты что, ошалела?!. Ты...
Он вдруг не договорил и пересел от нее далеко к окну.
VIII
Минут пять прошло в молчании. Она с тревогой и испугом смотрела на него, потом робко подошла к нему.
-- Ну, милый, скажи хоть слово... Ну, что же ты?
Но тот, не отвечая, смотрел мимо ее умоляющих глаз в окно.
-- Скажи же...
-- Пойди к черту... Ты мне больше не нужна. Между нами все кончено.
Глаза девушки расширились от испуга и отчаяния. Она онемела.
-- Милый, бог с тобой...
-- Какой тут к черту бог! Оставь меня.
Он со злобой и омерзением сунул руку в карман и достал пачку червонцев.
-- Вот твоя цена... ты понимаешь это? Гадость!.. Мне противно прикасаться к этой мерзости.
И он, взяв пачку денег обеими руками, сделал движение, как бы готовясь перервать пачку пополам и бросить под лавку. Но потом остановился, нервно постучал пачкой по щиколотке большого пальца и с еще большим омерзением сунул деньги обратно в карман.
Они долго молчали. Она -- убитая, растоптанная, любящая, ждущая малейшего его жеста к ней; он -- раздраженный, взбешенный, с гадливостью отстраняющийся от нее. От нее, к которой он всего пять минут назад так льнул.
Но, видимо, его тронул ее беспомощный, детский вид. И когда она робко, умоляюще, не сводя с него испуганных, молящих глаз, дотронулась до его рукава, он уже без злобы, а только с досадой и презрением оттолкнул ее руку.
В глазах ее блеснули слезы благодарности, и она, не решаясь касаться его открыто, села безмолвно и тихо около него, наслаждаясь теми моментами, когда его плечо от качки поезда прикасалось к ее плечу...
Когда поезд остановился, он, не оглядываясь, сказал:
-- Бери свой чемодан.
И пошел вперед, совершенно не заботясь о ней, когда она, как покорная рабыня, несла за ним свой чемодан, не утирая катившихся по щекам крупных детских слез.
Идя к дому, они все время молчали в темноте. Он с поднятым воротником шагал впереди. Но видно было, что его мучил какой-то невыясненный вопрос. Наконец, он отвернул от лица воротник и, не взглянув на девушку, спросил с остывающим раздражением:
-- А стаканы никому там не нужны?
Она торопливо утерла слезы и проговорила кротко:
-- Стаканов я не предлагала.
ДРУЖНЫЙ НАРОД
Дня через два после храмового праздника пришла бумага из волостного совета с приказом возить дрова на государственный завод.
-- Каждый гражданин должен свезти по шести возов,-- сказал председатель иа собрании.
Все переглянулись и молчали.
-- А ежели не повезешь, что за это будет? -- спросил кто-то из задних рядов.
-- Отсидишь, а потом вдвое свезешь.
-- Так...
-- Это, значит, на манер барщины выходит? -- сказал еще один голос.
-- Не на манер барщины, а на манер повинности.
-- Не в лоб, а по лбу...-- подсказал Сенька-плотник.
-- Граждане, надо головой работать! -- крикнул председатель.-- Раз государство об вас старается... (он взял линейку в руку и стал махать ей в такт своим словам) предоставляет вам по силе возможности, значит, должны вы понимать или нет?
-- То-то вы много предоставили..-- послышались голоса с задних скамеек.
-- Не много, а по силе возможности... школа у вас есть.
-- Да в школе-то этой ничего нету...
-- Больница у вас есть? -- продолжал председатель, не слушая возражений,-- народный дом у вас есть?
Поднялся шум.
-- Я вот сунулся как-то намедни в больницу, а с меня -- пять миллионов,-- кричал, надрываясь, рябой от оспы мужичок, поднимаясь с своей лавки и выставляя вверх обмотанный грязной тряпкой палец.
-- Граждане, тише! После поговоришь. Что рассовался с своим пальцем. Не видали мы твоего пальца,-- кричал секретарь, став около стола рядом с председателем.
-- Граждане, предлагаю выполнить наряд... в такое тяжелое время сознательные граждане...
-- Что там? Какой еще наряд?
-- Нарядили уж и так. Довольно. А то дальше будете наряжать, и вовсе без порток останемся,-- кричали уже со всех сторон.
-- Слушай... Что за дьяволы, не угомонишь никак! Предлагается возить дрова...
-- То наряд, то дрова...
-- Это все одно и то же, черти безголовые.
-- Нипочем не вези.
-- Дружней взяться,-- ни черта не сделают.
-- Им только поддайся, они потом все жилы вытянут.
-- Да кто они-то, черти?
-- Вы, кто же больше.
-- А кто нас выбирал-то?.. Итак, граждане...
-- Дружней...-- торопливо сказал кто-то вполголоса, как регент на клиросе дает знак певчим, чтобы они неожиданно грянули многолетие.
-- Не повезем. К черту. Баб своих запрягай! -- заревели голоса.
