Похороны прошли благополучно. В церемонию было включено прохождение всего мадридского гарнизона перед гробом покойного, возле которого стояли мы и инфант. На этом кончилась официальная часть; за исключением небольшого отряда войск, салютовавшего в последний раз, когда гроб опускали в могилу, никто из официального мадридского мира на кладбище не был. Это кладбище было предназначено исключительно для иноверцев, и католики его не посещали. Не могу не упомянуть в связи со смертью Будберга о трогательном эпизоде, рисующем, насколько далеко отстоят друг от друга, и не только географически, Испания и Россия и насколько трудно бывает русским, попавшим волею судеб на всю жизнь в Испанию. Я получил письмо, написанное по-русски, но подписанное испанским именем, от одной русской женщины, мне совершенно незнакомой. Оказалось, это была дочь писателя Данилевского, вышедшая замуж за испанского офицера, служившего на острове Ивиса, одном из Балеарских островов. В письмо было вложено пять пезет. Она просила купить на эти деньги фиалок и положить на гроб посла. В своем письме она рассказывала о своей жизни на чужбине и о том, как она каждую неделю носит цветы на могилу двух русских матросов, случайно похороненных на этом острове.
Я запросил разрешения нашего правительства благодарить короля от имени Николая II за отданные им чрезвычайные почести умершему послу, на что получил разрешение. Попросив аудиенцию у Альфонса XIII, я был принят очень любезно, причем он показал, что может держать себя совершенно запросто, раз принимает иностранца в частной аудиенции. Мы сидели с ним в небольшом кабинете; держался он непринужденно, угощал меня папиросами и сам зажигал их. Вероятно, потому, что этот кабинет предназначался специально для аудиенций, в нем пепельниц не было, и, когда я выкурил папиросу, король убеждал меня бросить ее на пол. Я положил окурок на пьедестал стоявшей рядом статуи. Во время разговора, вспомнив о том, что несколько месяцев назад я просил его секретаря навести справки о моем майорате, оказавшемся в руках у немцев, король предложил мне снестись через испанское генеральное консульство в Варшаве, защищавшее там русские интересы, с германскими властями о пересылке мне доходов с имения. Поблагодарив короля, я отказался от этого предложения, так как находил некорректным пользоваться своим официальным положением, чтобы устраивать частные дела при содействии властей неприятельской державы.
Незадолго перед тем мне пришлось быть принятым, также в частной аудиенции, королевой-матерью Марией-Кристиной. Принимая меня в гостиной, она много говорила о своей тетке великой княгине Александре Павловне, эрцгерцогине австрийской. Она хотела показать мне столик, расписанный Александрой Павловной; он стоял неподалеку, заваленный книгами, королева стала снимать их, в чем я ей помогал, но, по-видимому, этот русский столик так давно не тревожили, что он от прикосновения развалился. Из соседней комнаты к нам на помощь пришла дежурная статс-дама. По испанскому придворному этикету, королева частные аудиенции дает при открытых дверях, за которыми сидит кто-нибудь из ее придворных.
Возвращаясь к королю, я не могу не отметить, что его секретариат много работал в пользу военнопленных и раненых и вел обширную переписку о доставке сведений о них их родственникам. Король неоднократно выступал также по вопросу соблюдения воюющими державами Женевской конвенции, в особенности в деле помощи раненым, оставшимся на полях сражений. Значительно позже, уже в период Временного правительства, мне пришлось по указанию Петрограда обратиться лично к королю по следующему делу. Министерство часто поручало нашему посольству вести переговоры по вопросам обмена пленными. Обычно этот обмен происходил по установлении эквивалентов в лице двух обмениваемых. Через посольство прошло много десятков дел такого рода. Как известно, у нас в течение нескольких лет был интернирован униатский митрополит Шепетицкий. Во время какого-то торжественного богослужения во Львове в присутствии генерал-губернатора оккупированной нами Галиции митрополит стал молиться за Франца Иосифа. После Февральской революции наше правительство освободило Шепетицкого в обмен на настоятеля православной церкви в Праге Рыжкова, причем русские власти разрешили митрополиту выехать за границу, не дождавшись, как это полагалось, известия о приезде нашего подлежащего обмену пленного в пределы нейтральной страны. В то время как Шепетицкий был уже в Швеции, в Петрограде стало известно, что Рыжков не только не освобожден, но предан суду и приговорен к смерти. Я обратился по этому поводу к королю, и он немедленно отправил личную телеграмму австрийскому императору Карлу. В результате Рыжков был не только помилован, но и отпущен в Россию. Подобного рода дел о военнопленных, в разрешении которых принимал участие король или его личная канцелярия, не говоря уже об испанских посольствах, было очень много. Иногда, впрочем, помощь короля выражалась несколько своеобразно. Например, сообщив как-то в посольство через свою канцелярию о том, что военнопленные его русской шефской части - Ольвиопольского уланского полка - пользуются в Австрии привилегированным положением, он просил, чтобы такие же условия были обеспечены для военнопленных его австрийских и германских шефских частей. Эта просьба носила, конечно, чересчур узкий, династический характер.
Третий год войны оказался особенно тяжелым для Испании. Давление на нее со стороны союзников все увеличивалось. С объявлением Германией усиленной подводной войны союзники начали делать настойчивые представления мадридскому правительству о недопущении к испанским берегам германских подводных лодок. В силу этого испанским прибрежным властям приходилось быть все время начеку. Иногда их подозрительность переходила всякие границы. В числе немногих десятков русских подданных, застрявших в Испании и получавших пособие от посольства, было несколько поляков, проживавших в Сан-Себастьяне. Один из них имел привычку гулять в окрестностях города, делая при этом гимнастику. Его заподозрили в том, что он подает сигналы германским подводным лодкам, и он был арестован. Посольству пришлось за него заступиться. Мне помнится, что за время управления посольством после смерти Будберга я постоянно должен был выступать со своими союзными коллегами с совместными представлениями по ряду случаев нарушения нейтралитета, в чем - правильно или нет - союзники обвиняли испанцев.
В июне 1916 г. приехал новый посол - князь Кудашев и вручил королю свои верительные грамоты. Вручение грамот несколько задержалось из-за отсутствия короля, который был в Севилье. За это время Кудашев, находившийся уже в Мадриде, успел перезнакомиться со многими испанцами. При жизни Будберга я обратил внимание на то, что наш посол стоит в стороне от испанского общества и как бы его чуждается. Оказалось, что немалой причиной этому было то, что испанские гранды, будучи весьма высокого мнения о своем положении и правах, по большей части не хотели представляться первыми иностранным послам. Послы же в свою очередь не делали этого. По моему совету Кудашев стал посещать клуб, и там я познакомил его со многими испанцами. Вопрос о представлениях отпадал, так как до вручения своих грамот он мог смотреть на себя не как на посла, а как на частного путешественника. Подобный шаг оказался правильным, и у Кудашева завязались нормальные отношения с испанским обществом. После аудиенции Кудашева у короля я уехал в отпуск в Россию.
Там я застал совершенно иное положение: германское наступление повсеместно создало необычайно тяжелые условия. Все города незанятой территории империи были переполнены беженцами. Движение по железным дорогам совершенно расстроилось. Поезда шли, переполненные солдатами. Население Западной России перемешалось с населением Восточной. Я побывал на Волге, где в это время с трудом была мобилизована новая десятимиллионная армия. Мне пришлось видеть много такого, о чем мы и не думали на Западе. В особенности поразили результаты принудительной эвакуации всех учреждений, фабрик, больниц из Западной России. Так, например, в Славянске, куда я заехал к семье, которая там лечилась, находился эвакуированный из Вильно дом психических больных, оглашавших своими криками улицы небольшого украинского курорта. Петроград с бесконечными хвостами возле лавок тоже производил тяжелое впечатление.
