238
От кучера Адриана Павловича мы узнали, что отец накануне утром уехал по железной дороге и никто не знает, где он сейчас находится. Неизвестно даже, в какую сторону он поехал, -- на север или на юг, так как в шесть часов утра, когда он был на станции Ясенки, одновременно отходят поезда и в то и в другое направление.
Это известие было для меня совершенно неожиданно, и я помню, как тут же меня испугало одно странное совпадение, на первый взгляд незначительное, но в данном случае показавшееся мне знаменательным.
Отец ушел из Ясной Поляны 28-го числа. Опять это роковое число, совпадавшее со всеми значительными событиями его жизни!
Значит, опять произошло в его жизни что-то решительное, что-то важное. Значит, он уже не вернетея! Отец не признавал никаких предрассудков, не боялся сам садиться за стол тринадцатым, часто вышучивал разные приметы, но число "28" он считал своим и любил его.
Он родился в 28 году, 28 августа. 28-го числа вышла в печать первая его книга "Детство и отрочество", 28-го родился его первый сын, 28-го была первая свадьба одного из его сыновей и вот, наконец, 28-го он ушел из дома, чтобы больше никогда не вернуться7.
Приехав в Ясную, мы застали там сестру Александру и братьев Андрея и Михаила.
В передней нас встретила мама, рыдающая, растерянная и жалкая. Весь этот день все мы ютились кучками по осиротевшим комнатам, снова и снова выслушивали рассказы о случившемся, делали предположения о том, где теперь может быть папа, может ли он вернуться, и обсуждали, что нам делать.
Ближайшая наша обязанность -- это была забота о матери, состояние которой внушало нам серьезные опасения. Приехавший из Тулы по нашему вызову врач-психиатр посоветовал не оставлять ее одну и приставить к ней сестру милосердия. Было решено, что двое из нас в первое время должны остаться в Ясной.
Двадцать девятого октября сестра Саша готовилась ехать к отцу, но усиленно скрывала от нас, куда она поедет и когда выедет.
Измученный, больной физически и нравственно, отец поехал без цели, без ранее намеченного направления,
239
только для того, чтобы куда-нибудь скрыться и отдохнуть от тех нравственных пыток, которые сделались ему невыносимы.
-- Взвесил ли папа, что мама может не пережить разлуки с ним? -- спросил я у сестры Саши,
-- Да, он считался и с этим, и все-таки он решил уйти, потому что считает, что хуже того положения, которое создалось теперь, быть не может, -- ответила мне она.
Вечером мы написали отцу письма и передали их ей. На словах мы поручили ей передать отцу, чтобы он не беспокоился о мама, что мы ее бережем, а ее просили заботиться о нем и беречь его.
В эту же ночь я уехал к себе в Калугу.
Никто не сказал мне, куда уехал отец, но я был так уверен в том, что он в Шамардине у тети Маши, что на следующий же день я пошел к калужскому губернатору князю Горчакову и попросил его принять меры, чтобы козельская полиция не причинила отцу неприятностей из-за того, что у него не было с собой никаких документов.
Шамардино от Калуги в пятидесяти верстах.
В это время у меня в Калуге случайно стояла тройка лошадей. Моя жена настойчиво советовала мне тогда же сесть в экипаж и ехать к Марье Николаевне, ко я этого не сделал только потому, что я побоялся спугнуть оттуда отца.
Ему могло быть неприятно, что я узнал, где он находится.
После выяснилось, что я ехал от Засеки до Калуги в том же вагоне, в котором ехала моя сестра Саша.
Если бы я последовал совету моей жены, я мог бы приехать в Шамардино одновременно с ней или даже раньше, потому что сестра ехала по железной дороге окружным путем, через Тихонову пустынь и Сухиничи, а я проехал бы прямо без остановок.
Теперь я жалею, что я этого не сделал.
Через два дня я получил телеграмму, что отец лежит больной в Астапове.
Я сейчас же поехал туда.
Там я застал почти всю нашу семью, приехавшую из Ясной Поляны на экстренном поезде и поселившуюся на запасном пути в вагоне первого класса. Отец лежал
240
в маленьком красном флигеле, в квартире начальника станции.
Около него постоянно дежурили врачи, сестры Татьяна и Александра, брат Сергей и несколько еще лиц, им помогавшим.
Грустно вспомнить, что мне пришлось отказаться от того, чтобы в последний раз видеть отца во время его болезни. Когда я приехал, он был уже так слаб, что говорил с трудом и почти все время находился в полузабытьи.
Я не пошел к нему в Астапове почти по тем же причинам, почему я не поехал в Шамардино. Мне казалось, что, если отец меня увидит, он поймет, что все уже знают, где он находится, и мне больно было, перед его смертью, отнимать у него иллюзию того, что он исполнил свою мечту и скрылся.
Самый тяжелый вопрос, стоявший перед всеми нами во все время болезни отца, вопрос необычной важности, который, откровенно говоря, для меня до сих пор остается неразрешенным, -- это следовало ли моей матери идти к отцу?
Все дни, с первого до последнего, этот вопрос обсуждался всеми нами на все лады, и кончилось все-таки тем, что моя мать взошла в комнату умирающего только тогда, когда он уже задремал в предсмертном сне и едва ли мог ее видеть. Многие думают, что моя мать не была допущена к отцу людьми, его окружавшими.
Это неверно.
Когда с отцом говорил брат Сергей, он продиктовал матери телеграмму, в которой он просил ее не приезжать к нему, потому что он чувствует себя настолько слабым, что свидание с ней может быть для него "губительно".
Эту телеграмму брат принес в наш вагон и передал ее матери.
Как было после этого идти к нему?
В другой раз сестра Татьяна завела с ним разговор о мама. Говоря о ней, он страшно волновался, а когда Таня стала его успокаивать, он сказал ей, что это "важно", что это "самое важное" теперь.
Таня спросила его тогда, хочет ли он видеть мама?
Он промолчал.
241
В это время при отце было шесть человек врачей, из которых пятеро -- старые друзья нашего дома.
Их единогласное мнение, как врачей и как близких друзей, было таково: волнение для Льва Николаевича настолько опасно, что оно может его убить.
Пока есть еще надежда на его спасение, надо его от всякого волнения ограждать. Софья Андреевна должна к нему взойти только в том случае, если он сам этого пожелает.
Как ни жестоко казалось нам такое решение, но не подчиниться ему было невозможно.
Это было ясно для всех нас.
Моя мать страшно этим мучилась, но делать было нечего.
Каждый час, а иногда и чаще, днем и ночью, кто-нибудь из нашего вагона бегал к красному домику, стучался в форточку комнаты, где сидели дежурные, и возвращался назад с известиями о ходе болезни.
Сколько раз я сам, ведя свою мать под руку, подходил с ней к этой форточке, подолгу простаивал у окна и вместе с ней переживал тяжелые минуты ее мучительного горя!
Вспоминая прошедшее, мне иногда кажется, что нами была сделана одна ошибка: быть может, следовало тогда же, в первые же дни болезни отца, сказать ему, что мама здесь, в Астапове.
При его ослабленном сознании это могло бы его огорчить, потому что это отняло бы у него иллюзию того, что он скрылся,-- но, быть может, это было бы лучше.
Лучше, потому что это была бы правда, которую, как мне теперь кажется, мы не имели права скрывать от умирающего.
А если он не вызвал ее из Ясной, жалея ее и боясь ее волновать?
Быть может, даже он думал, что она больна и не в состоянии приехать.
