Говорю "нежность" в отличие от "сердечности". Сердечность у него была, и большая.
Характерно в этом смысле его описание смерти дяди Николая Николаевича. В письме к Сергею Николаевичу, описывая последний день жизни брата, отец рассказывает, как он помогал ему раздеваться.
"...И он покорился и стал другой, кроткой, доброй, этот день не стонал; про кого ни говорил, всех хвалил, и мне говорил: "Благодарствуй, мой друг". Понимаешь, что это значит в наших отношениях. Я сказал ему, что слышал, как он кашлял утром, но не вошел из-за fausse honte*. "Напрасно, это бы меня утешило"4.
Оказывается, что на языке братьев Толстых слово "мой друг" была такая нежность, выше которой представить себе нельзя.
Это слово поразило отца даже в устах умирающего брата.
Я во всю свою жизнь никогда не видал от него ни одного проявления нежности.
Целовать детей он не любил и, здороваясь, делал это только по обязанности.
Понятно поэтому, что и по отношению к себе он не мог вызывать нежности и что сердечная близость у него никогда не сопровождалась никакими внешними проявлениями.
Мне, например, никак не могло бы прийти в голову просто подойти к отцу и поцеловать его или погладить ему руку.
Этому отчасти мешало и то, что я всегда смотрел на него снизу вверх, и его духовная мощь, его величина мешали мне видеть в нем просто человека, порой жалкого и усталого, -- слабого старичка, которому так нужно было тепло и покой.
Это тепло могла давать отцу одна только Маша.
* ложного стыда (франц.).
235
Бывало, подойдет, погладит его по руке, приласкает, скажет ласковое слово, и видишь, что ему это приятно, и он счастлив, и даже сам отвечает ей тем же.
Точно с ней он делался другим человеком.
И почему Маша умела так сделать и никто другой и не смел этого пробовать?
У всякого из нас вышло бы что-то неестественное, а у нее это выходило просто и сердечно.
Я не хочу сказать, что другие близкие люди любили отца меньше, чем Маша, -- нет, но ни у кого проявления этой любви не были так теплы и вместе с тем так естественны, как у нее.
И вот со смертью Маши отец лишился этого единственного источника тепла, которое под старость лет становилось для него все нужнее и нужнее.
Другая, еще большая ее сила -- это была ее необычайно чуткая и отзывчивая совесть.
Эта ее черта была для отца еще дороже ласки.
Как она умела сглаживать всякие недоразумения. Как она всегда заступалась за тех, на кого падали какие-нибудь нарекания -- справедливые или несправедливые, все равно.
Маша умела все и всех умиротворять.
Когда я узнал о том, что мой отец 28 октября ушел из дому, я прежде всего подумал: "Если бы жива была Маша..."
----------------
За последний год здоровье отца стало заметно ослабевать.
Несколько раз с ним делались какие-то необъяснимые внезапные обмороки, после которых он на другой день оправлялся, но временно совершенно терял память.
Видя в зале детей брата Андрея, которые в это время жили в Ясной, он удивленно спрашивал: "Чьи эти дети?", встретив мою жену, он сказал ей: "Ты не обидься, я знаю, что я тебя очень люблю, но кто ты, я забыл", -- и, наконец, взойдя раз после такого обморока в залу, он удивленно оглянулся и спросил: "А где же брат Митенька?" (умерший пятьдесят лет тому назад)*.
* По этому поводу нельзя не вспомнить, что отец уговорился с Димитрием Николаевичем, что тот из них, который раньше умрет, придет навестить другого (см. гл. IV). (Прим. автора.)
236
На другой день следы болезни исчезали совершенно.
Во время одного из таких обмороков брат Сергей, раздевая отца, нашел у него маленькую записную книжечку.
Он спрятал ее у себя и на другой день, придя к отцу, передал ему, сказав, что он ее не читал.
-- Ну, тебе-то можно было бы, -- сказал отец, беря от него книжечку.
Этот дневничок, в котором отец записывал свои сокровенные мысли и молитвы, был заведен им "только для себя", и он никому его не показывал5.
После смерти отца я видел эту книжечку. Нельзя читать ее без слез.
Несмотря на громадный интерес этих предсмертных записок, я не буду приводить их содержания.
Мне было бы неприятно рассказывать то, что отец писал только "для себя".
Довольно уже говорит за себя тот факт, что такой дневник был заведен.
"Настоящий дневник".
"Настоящий" -- потому, что все остальные его дневники, в которых он записывал свои отвлеченные (не личные) мысли и переживания, им не убирались и лежали открыто на его столе.
Их читали все, кто хотел, и не только читали, но некоторые "друзья" увозили их к себе и переписывали.
Из-за этого между моей матерью и "друзьями" возникла глухая и тяжелая борьба, кончившаяся тем, что отец завел себе этот новый, "свой" дневничок.
Ему нужна была своя "святая святых", куда бы никто не мог вторгнуться, и это "свое" он прятал в голенище сапога.
----------------
В последний раз я был в Ясной Поляне в начале осени.
Отец, как и всегда, встретил меня ласково и приветливо.
Когда кто-нибудь из нас, сыновей, приезжал, он всегда бывал рад и встречал нас каким-нибудь приятным приветствием.
Или скажет, что он недавно меня во сне видел, или что он поджидал именно меня, потому что остальные, все
237
недавно были, -- одним словом, всегда выходило так, что приезд в данную минуту приходился как раз кстати.
Хотя я уже отчасти привык к недомоганиям отца, но в этот раз мне его слабость особенно бросилась в глаза.
И не так слабость физическая, как какая-то сосредоточенность и отчужденность от всего внешнего мира.
У меня от этого свидания осталось очень грустное воспоминание.
Как будто отец избегал разговоров; как будто я чем-то перед ним провинился.
Вместе с тем меня поразило ослабление его памяти.
Хотя я уже около пяти лет служил в Крестьянском банке и он это прекрасно знал -- настолько, что даже воспользовался одним из моих рассказов из моей служебной практики для своей статьи6, которую он в это время писал, -- но он в этот раз забыл об этом и спросил, где я служу, чем я занимаюсь?
Вообще он был рассеян и как-то обособлен.
Странно, что наступившее в отце резкое ослабление памяти проявлялось только по отношению к людям и фактам.
В писательской же его работе этого не было, и все, что было им написано до самых последних дней его жизни, отличается все той же, свойственной ему логичностью и силой.
Быть может, он и забывал мелочи жизни только потому, что был слишком погружен в свою отвлеченную работу.
----------------
В октябре моя жена была в Ясной Поляне и, вернувшись оттуда, рассказала мне, что там происходит что-то неладное: "Мать нервна, отец в молчаливом и подавленном настроении".
Я был занят службой, но решил первый же свободный день посвятить на поездку к родителям.
Я приехал, когда в Ясной отца уже не было.
Двадцать восьмого октября 1910 года я был в Москве и вечером узнал по телефону от брата Сергея, что им получена из Ясной Поляны тревожная телеграмма, требующая его немедленного приезда. Мы выехали в двенадцать часов ночи и рано утром были уже на станции Козловке-Засеке.
