Трудно сказать, как следовало поступить в данном случае.

   Несомненно только то, что было сделано так, как казалось лучше для отца.

   И то, что моя мать безропотно подчинилась убеждениям врачей, было с ее стороны тяжелой искупительной жертвой, значение которой ценить не нам.

   242

ГЛАВА XXVIII

Тетя Маша Толстая

   Тетя Маша Толстая, единственная сестра моего отца, была моложе его на полтора года.

   Рассказывали, что ее родами умерла моя бабушка Мария Николаевна¹.

   Я помню, что, когда в детстве я узнал, что тетя Маша виновница смерти своей матери, я никак не мог понять, в чем заключалась ее вина. Я никого об этом определенно не спрашивал, но в глубине души у меня затаилось к ней за это какое-то недоброжелательное чувство, которое я не мог победить, даже несмотря на то что тетя Маша была моей крестной матерью.

   Я помню Марью Николаевну уже вдовой. Она почти каждый год бывала в Ясной Поляне, раньше, пока ее дочери не вышли замуж, с детьми, а позднее одна.

   Она была замужем за своим однофамильцем и дальним родственником, графом Валерианом Петровичем Толстым.

   Его имение Покровское, принадлежавшее впоследствии дочери Марьи Николаевны, княгине Е. В. Оболенской, расположено в Чернском уезде, в нескольких верстах от тургеневского Спасского-Лутовинова. Там Марья Николаевна встречалась с Иваном Сергеевичем и вместе с своими братьями, Николаем и Львом, принимала участие в той интересной и оживленной компании соседей -- литераторов и охотников, о которой так живо рассказывает в своих воспоминаниях Афанасий Афанасьевич Фет².

   Говорят, что одно время Тургенев был Марьей Николаевной увлечен.

   Говорят даже, что он описал ее в своем "Фаусте".

   Это была рыцарская дань, которую он принес ее чистоте и непосредственности.

   Тетя Маша до конца своей жизни сохранила о Тургеневе самое поэтическое воспоминание, ничем не запятнанное, светлое и яркое³.

   В своей супружеской жизни Марья Николаевна, по-видимому, не была счастлива. Незадолго до смерти своего мужа она с ним разъехалась и поселилась в своем собственном имении Пирогове, Крапивенского уезда, где, в трех верстах от усадьбы дяди Сергея Николаевича, у нее был небольшой хутор и дом. Там она прожила с

   243

   перерывами несколько лет до 1889 года, пока не познакомилась с оптинским старцем Амвросием и не поступила в основанный им Шамардинский женский монастырь, где и скончалась в 1912 году, через полтора года после смерти моего отца.

   Странно, что религиозный кризис в жизни моего отца и Марьи Николаевны произошел почти одновременно.

   В обоих них ярко выразилось то же суровое по отношению к себе, неуклонное и страстное искание истины, а также прямота, не допускавшая никаких жизненных компромиссов и полумер.

   Одно время, когда отец совершенно отшатнулся от православия, а тетя Маша, еще не постриженная, мечтала попасть в монастырь, я помню, что между нею и отцом бывали жестокие принципиальные споры.

   Это было давно, и тогда оба они проявляли резкую нетерпимость.

   Иногда на этой почве у них бывали размолвки.

   Но ненадолго.

   Я помню, как тетя Маша, бывшая уже на послушании у Амвросия, как-то сказала отцу, что она хочет попросить у старца разрешение иметь выигрышный билет.

   Когда отец сказал ей, что это не монашеское дело и что таких вопросов монаху даже задавать нельзя, она так обиделась, что ушла из комнаты.

   Позднее споры между нею и моим отцом стали реже, а за последние годы их жизни я не слыхал их ни разу.

   Чем старше они становились оба, тем нежнее делались их взаимные отношения и тем бережнее они относились к убеждениям друг друга.

   Как это ни странно, но его, совершенно отрицавшего всякую обрядность, и ее, строгую монахиню, соединяло общее им обоим страстное искание бога, которого они оба одинаково любили, но которому молились каждый по-своему, по мере своих сил. И оба они чутко прислушивались друг к другу.

   Я помню один трогательный случай, бывший с тетей Машей в Ясной Поляне, который я хотел бы рассказать не как анекдот, а как действительно жизненную правду, на которой одинаково обрисовались и она и мой отец.

   Приехав как-то к нам, тетя Маша остановилась в комнате, которая за последние годы жизни моего отца была его спальней.

   244

   В это время отец там не жил, и эта комната была свободна.

   Была осень, и по углам, под потолком, ютились кучки крупных осенних мух. Тетя Маша, зная, что в правом углу комнаты исстари стояла полка с образами, по близорукости своей, приняла этих мух за образ и каждый день перед ними молилась.

   Вдруг как-то вечером приходит она к себе и видит, что там, где раньше, ей казалось, висел образ --ничего нет. Она позвала горничную Авдотью Васильевну и спросила ее -- зачем она убрала икону?

   -- Марья Николаевна, там иконы не было, иконы перенесены в спальню графини, а там были мухи,-- так я их смела сегодня.

   Тетя Маша при мне рассказывала об этом папа, и он вместе с ней совершенно искренно ахал и утешал ее. Ведь в том, что она три дня молилась на мух, греха не было, потому что она сама об этом не знала.

   Другой характерный случай, рисующий отношения тети Маши к отцу, -- это подушечка, которую она ему вышила. Эту подушечку он всегда клал около себя, и до сих пор она лежит на его кровати в его комнате, покинутой им 28 октября 1910 года.

   Когда отец в первый раз посетил тетю Машу в ее шамардинской келье, она рассказывала ему о том, как строго монахини соблюдают послушание. Ни одного шага, даже самого незначительного, ни одна из них не смеет предпринять без совета и благословения старца.

   Отец возмутился тем, что монахини не живут своим умом, и полушутя сказал: "Стало быть, вас тут шестьсот дур, которые все живут чужим умом. Единственный среди вас умный человек, это ваша игуменья". (В это время игуменьей монастыря была слепая старуха мать Евфросинья, очень понравившаяся моему отцу за ее душевность и здравый ум.)

   Тетя Маша запомнила эти слова Льва Николаевича и в следующий свой приезд в Ясную подарила ему вышитую по канве подушечку "от одной из шестисот шамардинских дур".

   Отец в то время уже забыл о своей шутке, а когда тетя Маша ее ему напомнила, он сконфузился н сказал: "Это я очень дурно сказал тогда, -- это я был дурак, а вы все умные".

   245

   Отец очень любил тетю Машу и всегда чутко прислушивался к ее сердцу.

   По мере приближения к старости чувство дружбы перешло в глубокую нежность, которой пропитаны все его последние письма к ней.

   "Твой, чем старше становящийся, тем больше любящий тебя брат Лев", -- подписывается отец в одном из последних своих писем к ней в 1909 году⁴.

   "Твое письмо почти до слез тронуло меня и твоей любовью, и тем истинным религиозным чувством, которым оно проникнуто", -- пишет он ей в другом месте по поводу ее письма к Д. П. Маковицкому⁵.

   Понятно, что, когда отец решил навсегда покинуть Ясную Поляну, уйти "из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни", он не мог не приехать к тете Маше, которая одна только была в состоянии понять то, что он переживал, и могла вместе с ним поплакать и хоть немного его успокоить.

   Вот как сама тетя Маша описывает свое последнее свидание с братом в письме к моей матери от 22 апреля 1911 года:

   "Христос воскресе.

   Милая Соня, очень рада была получить твое письмо; я думала, что, испытавши такое горе и отчаяние, тебе не до меня, и это мне было очень грустно. Я верю, что кроме того, что ужасно потерять такого дорогого человека, но что тебе очень тяжело. Ты спрашиваешь, какой я могла сделать вывод из всего случившегося? Как я могу знать из всего того, что слышала от разных людей, близких к вашему дому, что правда, что нет? Но я думаю, как говорится: нет дыма без огня, вероятно,-- было что-нибудь неладное?