102

   Впереди что-то белеется. Начинаешь присматриваться, подбираешь поводья, осматриваешь сворку, не веришь своему счастью, что наконец-то наехал зайца.

   Подъезжаешь все ближе, ближе, всматриваешься -- оказывается, что это не заяц, а лошадиный череп.

   Досадно!

   Оглядываешься на папа и на Сережу.

   "Видели ли они, что я принял эту кость за русака?"

   Папа бодро сидит на своем английском седле с деревянными стременами и курит папиросу, а Сережа запутал сворку и никак не может ее выправить.

   "Нет, слава богу, никто не видел, а то было бы стыдно!"

   Едем дальше.

   Мерный шаг лошади начинает закачивать; дремлется, становится скучно, что ничего не выскакивает, и вдруг, обыкновенно в ту же минуту, когда меньше всего этого ждешь, впереди тебя, шагах в двадцати, как из земли, выскакивает русак.

   Собаки увидали его раньше меня, рванулись и уже скачут.

   Начинаешь неистово орать: "Ату его, ату его", -- и, не помня себя, изо всех сил колотишь лошадь и летишь.

   Собаки спеют, угонка, другая, молодые, азартные Султан и Милка проносятся, догоняют опять, опять, проносятся, и наконец старая мастерица Крылатка, скачущая всегда сбоку, улавливает момент, -- бросок -- и заяц беспомощно кричит, как ребенок, а собаки, впившись в него звездой, начинают растягивать его в разные стороны.

   -- Отрыш, отрыш.

   Мы подскакиваем, прикалываем зайца, раздаем собакам "пазанки"^*, разрывая их по пальцам и бросая нашим любимцам, которые ловят их на лету, и папа учит нас "торочить" русака в седло.

   Едем дальше.

   После травли стало веселей, подъезжаем к лучшим местам около Ясенок, около Ретипки.

   Русаки вскакивают чаще, у каждого из нас есть уже торока¹, и мы начинаем мечтать о лисице.

   * Пазанки -- последний сустав задней ноги зайца. (Прим. автора.)

   103

   Лисицы попадаются редко.

   Тогда, большей частью, отличается Тумашка, который стар и важен.

   Зайцы ему надоели, и за ними скакать он не старается.

   Зато за лисицей он скачет изо всех сил, и почти всегда ловит ее он.

   Домой мы возвращаемся поздно, часто в темноте.

   Выторачиваем зайцев и раскладываем их в передней на полу.

   Мама спускается с лестницы с маленькими детьми и ворчит на то, что мы опять окровенили пол, но папа на нашей стороне, и мы на пол не обращаем внимания.

   "Что нам какие-то пятна, когда мы затравили восемь русаков и одну лисицу! И устали".

   Один раз на охоте папа поссорился с Степой.

   Это было около Ягодного, верстах в двадцати от дома.

   Степа ехал по редкому березняку.

   Из-под него выскочил русак, Степа спустил собак, и мы русака затравили.

   Подскакивает папа и начинает горячо упрекать Степу за то, что он травил в лесу.

   -- Ведь этак всех собак перебьешь о деревья, разве можно такие вещи делать!

   Степа стал возражать, оба загорячились, наговорили друг другу колкостей, и Степа, обидевшись, передал своих собак Сереже, а сам молча поехал домой.

   Мы разравнялись по полю и поехали в другую сторону.

   Вдруг видим, из-под Степы вскочил русак.

   Он вздрогнул, пришпорил лошадь, крикнул: "Ату его", -- хотел было поскакать, но, очевидно вспомнив, что он с Левочкой в ссоре, сдержал свою лошадь (скаковая Фру-Фру) и, не оглядываясь, молча, тихим шагом поехал дальше.

   Русак повернул к нам, мы спустили собак и затравили его.

   Когда заяц был второчен, папа вспомнил о Степе, и ему стало совестно за свою резкость.

   -- Ах, как нехорошо это вышло, ах, как неприятно,-- говорил он, глядя на удаляющуюся в поле точку, надо его догнать. Сережа, догони его и скажи, что я прошу

   104

   его не сердиться и вернуться, а что русака мы затравили! -- крикнул он вдогонку, когда Сережа, обрадованный за Степу, пришпорил лошадь и уже поскакал.

   Скоро Степа вернулся, и охота продолжалась до вечера весело и без всяких других приключений.

----------------

   Еще интереснее были охоты по пороше. Волнения начинались еще с вечера.

   Утихнет ли погода? Перестанет ли за ночь падать снег? Не подымется ли метель?

   Рано утром мы, полуодетые, выбегали в залу и всматривались в горизонт.

   Если линия горизонта очерчена ясно -- значит тихо и ехать можно; если горизонт сливается с небом -- значит в поле заметь и ночные следы занесены.

   Ждем папа, иногда решаемся послать его будить и наконец собираемся и едем.

   Эта охота особенно интересна тем, что по следу русака видишь всю его ночную жизнь.

   Видишь его след, когда он с вечера встал и, голодный, спешил на кормежку.

   Видишь, как он разрывал занесенные снегом зеленя, срывал попутные полынки, садился, играл и, наконец наевшись и набегавшись, решительно повернул на дневную лежку.

   Тут начинаются его хитрости. Он двоит, сметывает, опять двоит или даже троит, опять сметывает, и, наконец убедившись, что он достаточно напутал и скрал след, он выкапывает себе под теплой подветреной межой ямку и ложится.

   Наехав на след, надо поднять руку с арапником и таинственно, протяжно засвистеть.

   Тогда подъезжают остальные охотники, папа едет впереди по следу и разбирает его, а мы, затаив дыханье и волнуясь, крадемся сзади.

   Один раз мы затравили по пороше в один день двенадцать русаков и двух лисиц.

   Не помню точно, когда папа бросил охоту. Кажется, что это было в середине восьмидесятых годов, тогда же, когда он сделался вегетарианцем².

   105

   Двадцать восьмого октября 1884 года он пишет моей матери из Ясной Поляны: "...поехал верхом, собаки увязались со мной, Агафья Михайловна сказала, что без своры бросятся на скотину, и послала со мной Ваську. Я хотел попробовать свое чувство охоты. Ездить, искать по сорокалетней привычке очень приятно. Но вскочил заяц, и я желал ему успеха. А главное, совестно".

   Но и после охотничья страсть в нем не угасала.

   Когда, во время прогулки, весной он слышал свист и хорканье вальдшнепа, он прерывал начатый разговор, подымал голову кверху и, с волнением хватая своего собеседника за руку, говорил: "Слушайте, слушайте,-- вальдшнеп, вот он"³.

   В девяностых годах, когда он жил в моем имении Чернского уезда и устраивал там столовые для голодающих, с ним случилась неприятная и трогательная история.

   Он любил ездить по деревням верхом на моем охотничьей Киргизе, и часто с ним увязывалась моя борзая собака Дон, которая привыкла к лошади и всегда за ней ходила.

   Едет он раз по полю и слышит, что недалеко от него крестьянские ребятишки кричат: "Заяц, заяц!"

   -- Смотрю, -- рассказывает он мне, -- к лесу скачет русак. От меня далеко, так что затравить его немыслимо.

   Захотелось мне посмотреть скачку Дона, я не вытерпел и показал ему русака. Тот заложился, и представь себе мой ужас, когда он стал его догонять.

   Я взмолился. Уйди, ради бога, уйди!..

   Смотрю, Дон его уже мотает на угонках. Что мне делать?

   К счастью тут уже близко опушка. Русак ввалился в куст и ушел. Но если бы он поймал его, я был бы в отчаянье.

   Я не хотел огорчать отца и не сказал ему, что Дон пришел домой только через час после его приезда, весь в крови, раздутый, как бочка.

   Очевидно, он поймал зайца в кустах и там же его съел.

   Но папа об этом, слава богу, не узнал.