Мы ходили в степи смотреть башкирские табуны.

   Папа похвалил одну буланую лошадь, а когда мы собирались ехать домой, то эта лошадь оказалась привязанной около нашей оглобли.

   Папа был сконфужен, но отказаться --значило бы обидеть хозяина, и мы должны были подарок принять. После пришлось этого башкирца отдарить червонцами.

   Звали его Никитой Андреевичем.

   Несколько раз бывал у нас в гостях другой башкирец, Михаил Иванович. Папа любил играть с ними в шашки.

   Во время игры Михаил Иваныч приговаривал: "Думить надо, баальшой думить надо!" --но часто, несмотря на свое думанье, он попадался, и папа его запирал, а мы радовались и хохотали.

   Мы жили с немцем Федором Федоровичем в пустом амбаре, в котором по ночам пищали и бегали крысы.

   В степях, часто близко от дома, разгуливали стада красавцев дудаков (дроф), и высоко под облаками реяли громадные черные беркуты.

   Несколько раз папа, Федор Федорович и Степа пробовали их стрелять, но они были очень осторожны, и подойти к ним было почти невозможно.

   Один раз только Федору Федоровичу удалось как-то незаметно подкрасться к дудаку из-за стада овец и подранить его.

   87

   Когда его привели к дому живого, держа с двух сторон за крылья, все мы вместе с папа выбежали навстречу, и это было такое торжество, что я помню его до сих пор.

   Много лет спустя ко мне заезжал старый, разбитый параличом Федор Федорович, и мы с ним еще раз вспоминали об этом событии, которое он помнит так же, как и я.

   С хутора папа несколько раз ездил за лошадьми на ярмарки в Бузулук и в Оренбург.

   Я помню, как в первый раз привели к нам целый табун совершенно диких степняков. Их пустили в огороженный двор.

   Когда их стали ловить укрючинами, несколько лошадей с разбега перемахнули через земляную кирпичную стену и ускакали в степь.

   Башкирец Лутай помчался за ними верхом на лучшем нашем скакуне и поздно ночью пригнал их назад.

   Этот же башкирец и объезжал самых непокорных дикарей.

   Лошадь ловили укрюком, крячили губу, надевали на нее уздечку, двое мужчин держали ее за удила и за уши, башкирец вскакивал, кричал "пускай", и, не задерживая лошади, он исчезал на ней в степи.

   Через несколько часов он возвращался шагом на взмыленной лошади, которая уже покорялась ему, как старая.

   В другой раз папа привел из Оренбурга чудного белого бухарского аргамака и пару осликов, которых мы потом взяли в Ясную и на которых ездили верхом несколько лет.

   Папа их назвал: "Бисмарк" и "Макмагон".

   Во вторую нашу поездку в Самару, в 1875 году, папа ездил в Бузулук к какому-то старцу-отшельнику, прожившему двадцать пять лет в пещере².

   Он узнал о нем из рассказов местных крестьян, которые его чтили, как святого.

   Я тогда очень просился ехать вместе с ним, но папа меня не взял из-за того, что в это время у меня сильно болели глаза.

   Я думаю, что этот отшельник не представлял особенного интереса как проповедник, потому что я совсем не помню, что рассказывал о нем папа.

   В первый год нашей жизни па хуторе о Самарской губернии был сильнейший неурожай, и я помню, как папа ездил по деревням, сам ходил по дворам и записывал имущественное положение крестьян³. Я помню, что в каждом дворе он прежде всего спрашивал хозяев, русские они или молокане, и что он с особенным интересом беседовал с иноверцами о вопросах религии.

   Любимый его собеседник из крестьян -- это был степенный и умный старик Василий Никитич, живший в ближайшей к нам деревне Гавриловке.

   Приезжая в Гавриловку, папа всегда останавливался у него и подолгу с ним беседовал.

   Я не помню, о чем они разговаривали, так как в это время я был еще мал и меня ни голод народный, ни религиозные разговоры не занимали. Я помню только, что Василий Никитич на каждом шагу повторял слово "двистительно"⁴ и что он говорил, что он "нашел средствие в чаю", к которому всегда подавался идеально чистый, белый мед.

ГЛАВА X

Игры, шутки отца, чтение, учение

   С тех пор как я себя помню, наша детская компания разделялась на две группы -- больших и маленьких-- big ones и little ones.

   Большие были -- Сережа, Таня и я. Маленькие -- брат Леля и сестра little Маша, которая называлась так в отличие от моей двоюродной сестры big Маши Кузминской.

   Мы, старшие, держались всегда отдельно и никогда не принимали в свою компанию младших, которые ничего не понимали и только мешали нашим играм.

   Из-за маленьких надо было раньше уходить домой, маленькие могут простудиться, маленькие мешают нам шуметь, потому что они днем спят, а когда кто-нибудь из маленьких из-за нас заплачет и пойдет к мама жаловаться, большие всегда оказываются виноваты, и нас из-за них бранят и наказывают.

   Ближе всего и по возрасту и по духу я сходился с сестрой Таней. Она на полтора года старше меня,

   89

   черноглазая, бойкая и выдумчивая. С ней всегда весело, и мы понимаем друг друга с полуслова.

   Мы знаем с ней такие вещи, которых, кроме нас, никто понять не может.

   Мы любили бегать по зале вокруг обеденного стола. Ударишь ее по плечу и бежишь от нее изо всех сил в другую сторону.

   -- Я последний, я последний.

   Она догоняет, шлепает меня и убегает опять.

   -- Я последняя, я последняя.

   Раз я ее догнал, только размахнулся, чтобы стукнуть-- она остановилась сразу лицом ко мне, замахала ручонками перед собой, стала подпрыгивать на одном месте и приговаривать: "А это сова, а это сова".

   Я, конечно, понял, что если "это сова", то ее трогать уж нельзя, с тех пор это так и осталось навсегда. Когда говорят: "А это сова", -- значит, трогать нельзя.

   Сережа, конечно, этого не мог бы понять. Он начал бы долго расспрашивать и рассуждать, почему нельзя трогать сову, и решил бы, что это совсем неостроумно. А я понял сразу, что это даже очень умно, и Таня знала, что я ее пойму. Поэтому только она так и сделала.

   Нас с Таней понимал как следует только один папа, и то не всегда. У него были свои очень хорошие штуки, и кое-чему он нас научил.

   Была, например, у него "Нумидийская конница".

   Бывало, сидим мы все в зале, только что уехали скучные гости --все притихли,--вдруг папа соскакивает со стула, подымает кверху одну руку и стремглав бежит галопом вприпрыжку вокруг стола. Мы все летим за ним и так же, как он, подпрыгиваем и машем руками.

   Обежим вокруг комнаты несколько раз и, запыхавшись, садимся опять на свои места совсем в другом настроении, оживленные и веселые. Во многих случаях Нумидийская конница действовала очень хорошо. После нее забывались всякие ссоры и обиды и страшно скоро высыхали слезы.

   Хороши были тоже некоторые шуточные стихи, которые мы в детстве слышали от отца.

   Не знаю, откуда он их взял, но помню только, что нас они забавляли страшно.

   90

   Вот они;

   Die angenehme Winterzeit^*

   Ist очень карашо,

   Beiweilen wird's ein wenig kalt^**,

   Небось будет тепло.

   Auch wenn man noch nach Hause kommt,

   Da steht der Punsch bereit;

   Ist das nicht очень карашо

   An kalter Winterzeit!^***

   Другое стихотворение, произносимое тоже на ломаном немецком языке, читалось так:

   "Тохтор, тохтор Huppenthal,

   Как тэбэ менэ не жаль.

   Ты мнэ с голоду морришь,