Трубку курить не велишь".
"Паастой, паастой, паастой..."
Эти стихи пускались в ход в разных случаях жизни и отлично действовали, когда иногда, ни с того ни с сего у кого-нибудь из нас бывали "глаза на мокром месте".
В этот же период нашего детства мы увлекались чтением Жюля Верна.
Папа привозил эти книги из Москвы, и каждый вечер мы собирались, и он читал нам вслух "Детей капитана Гранта", "80 000 верст под водою", "Путешествие на луну", "Три русских и три англичанина" и, наконец, "Путешествие вокруг света в 80 дней".
Этот последний роман был без иллюстраций. Тогда папа начал нам иллюстрировать его сам.
Каждый день он приготовлял к вечеру подходящие рисунки пером, и они были настолько интересны, что нравились нам гораздо больше, чем те иллюстрации, которые были в остальных книгах.
Я как сейчас помню один из рисунков, где изображена какая-то буддийская богиня с несколькими головами, украшенными змеями, фантастичная и страшная.
Отец совсем не умел рисовать, а все-таки выходило хорошо, и мы все были страшно довольны.
* Приятное зимнее время.
** порой становится немного холодновато.
*** Когда приходишь домой, уж пунш стоит готовый; разве это не ... в холодную зимнюю пору! (нем.)
Мы с нетерпением ждали вечера и все кучей лезли к нему через круглый стол, когда, дойдя до места, которое он иллюстрировал, он прерывал чтение и вытаскивал из-под книги свою картинку1. После Жюля Верна, уже при французе Nief'e, нам читали "Les trois Mousquetaires" Дюма, и папа сам вычеркивал те места, которые нельзя было слушать детям.
Нас интересовали эти запретные страницы, в которых говорилось о любовных интригах героев, нам хотелось их прочесть тайком, но мы этого делать не решались.
----------------
Выше я упомянул про нашу любимую англичанку Ханну.
После нее у нас жила краснощекая молоденькая Дора, потом Emily, Carry, и последняя англичанка ушла уже тогда, когда выросли мои младшие братья, Андрей и Михаил.
При нас, мальчиках, когда мы стали подрастать, первое время, как я говорил выше, жил немец, дядька Федор Федорович Кауфман.
Не могу сказать, чтобы мы его любили.
Единственная его хорошая черта была разве та, что он был страстный охотник.
По утрам он резко сдергивал с нас одеяло и кричал: "Auf, Kinder, auf"*,-- а днем мучил немецкой каллиграфией.
У него были гладко причесанные густые темные волосы.
Раз ночью я проснулся и увидал сквозь сон, что Федор Федорович сидит с голой, как арбуз, головой и бреется. Я испугался, а он сердито велел мне отвернуться и спать.
Утром я не знал, видел ли я сон, или это было на яву.
Оказалось, что Федор Федорович носил парик и тщательно это скрывал.
После Федора Федоровича к нам поступил на несколько лет швейцарец m-r Rey, и уже после него
* Вставайте, дети, вставайте (нем.),
92
француз-коммунар, m-r Nief, тот самый, который приносил в кухню жарить белку и козюлю.
По-русски m-r Rey и m-r Nief назывались просто "Посерев" и "Посинев", и эти названия очень подходили к обоим, потому что первый ходил всегда в сером, а второй в синем.
Когда во Франции вышла амнистия, m-r Nief уехал в Алжир, и только тогда мы узнали, что его настоящая фамилия была vicomte de Montels.
Вспомнив о m-r Nief'e, я хочу рассказать об одном забавном случае, отчасти его характеризующем.
Как-то мы сидели за вечерним чаем, и папа просматривал полученные с почты "Московские ведомости".
Сообщалось о покушении на жизнь покойного императора Александра II2,
Так как в числе других с нами сидел и m-r Nief, папа стал читать, переводя статью с русского языка на французский.
Дойдя до того места, где говорилось -- "но господь сохранил своего помазанника", папа, прочтя: "Maislebon Dieu a conserve son, son..." -- замялся, очевидно ища фрацузское слово "помазанник". "Son sang froid"*,-- подсказал m-r Nief совершенно серьезно.
Все расхохотались, и чтение газеты на этом кончилось.
Выше я рассказал о том, как в раннем детстве папа учил меня арифметике. После, кажется, лет с тринадцати, я стал учиться с ним по-гречески.
Он сам научился греческому языку на моей памяти. Я помню, с каким увлечением и настойчивостью он за это принялся, и в шесть недель он добился того, что свободно читал и переводил Геродота и Ксенофонта.
С этого-то Ксенофонта мы с ним и начали.
Он объяснил мне азбуку и сразу заставил читать Анабазиз. Сначала было трудно. Я сидел с стеклянными глазами, иногда принимался реветь, но кончилось тем, что я все-таки понял, что надо, и научился.
Так же я научился и латыни.
Когда в 1881 году я держал вступительный экзамен в классической гимназии Поливанова, я удивил всех учителей тем, что, не зная совсем грамматики, я читал
* Свое хладнокровие (франц.).
93
и переводил классиков гораздо лучше, чем требовалось.
В этом я вижу доказательство того, что своеобразная система преподавания отца была правильна.
Ведь так же точно, позднее, он научился древнееврейскому языку и знал его настолько хорошо, что свободно разбирался в нужных местах Ветхого завета и иногда предлагал своему учителю, раввину Минору, собственные объяснения некоторых текстов.
ГЛАВА XI
Верховая езда, зеленая палочка, коньки
Первая моя детская страсть была верховая езда.
Я помню то время, о котором пишет мой отец в письме, приведенном в начале этих записок, когда он сажал меня в седло впереди себя и когда мы ездили с ним купаться на Воронку.
Я помню, как я трясся на рыси, помню, как в лесу падала с меня шляпа и Сережа или Степа слезал с лошади и подымал ее, и особенно помню запах лошади, когда я подходил к ней и лакей Сергей Петрович брал меня за ногу и вскидывал на седло.
Я хватался тогда за спасительную холку и обеими руками держался крепко, крепко.
Потом мы подъезжали к купальне, привязывали лошадей к березкам и рысью бежали по мосткам.
Папа и Степа бросались вниз головой прямо в реку, а мы барахтались в купальне и разглядывали маленьких рыбок и длинноногих резвых пауков, которые бегали по воде и почему-то не тонули.
Папа научил нас плавать, и, когда мы начали "выплывать" из купальни, мы хвалились этим всем, и нам казалось, что это большая храбрость.
Первые наши верховые лошади были "Колпик" и "Каширский". Федор Федорович их назвал "der Kolpinka und der Kassaschirski".
На белом "Колпике" я первый раз поехал один, и с тех пор я стал уже ездить самостоятельно.
Иногда папа брал нас с собой кататься, и тогда мы ездили далеко.
94
Я не могу забыть, как один раз он меня измучил.
Узнав, что он едет кататься, я упросил его взять меня с собой. Под ним была крупная английская кобыла, и мне подседлали одним потником, без стремян, самарского гнедого, того, который взял на скачках второй приз.
Он был очень приятен в езде, но спина у него была худая и вострая.
