Папа ездил туда еще до своей женитьбы, в 1862 году, потом, по совету доктора Захарьина, у которого он лечился, он был на кумысе в 1871 и 1872 году, и, наконец, в 1873 году мы поехали туда всей семьей.

   К тому времени папа купил в Бузулукском уезде несколько тысяч десятин земли, и мы ехали уже в свое новое имение на "хутор".

   Я почему-то особенно ясно помню нашу первую поездку.

   Мы ехали через Москву, на Нижний Новгород, и оттуда до Самары по Волге, на чудном пароходе общества "Кавказ и Меркурий".

   Капитан парохода, очень милый и любезный человек, оказался севастопольцем, товарищем моего отца по Крымской кампании.

   Мимо Казани мы проехали днем.

   Пока пароход стоял у пристани, мы втроем, папа, Сережа и я, пошли бродить по пригороду, около пристани.

   Папа хотелось хоть издали взглянуть на город, где он когда-то жил и учился в университете, и мы не заметили, как в разговоре время прошло и мы забрела довольно далеко.

   83

   Когда мы вернулись, оказалось, что наш пароход давно уже ушел, и нам показали вдали на реке маленькую, удаляющуюся точку.

   Папа стал громко ахать, стал спрашивать, нет ли других пароходов, отходящих в ту же сторону, но оказалось, что все пароходы других обществ ушли еще раньше и нам предстояло сидеть в Казани и ждать до следующего дня.

   А у папа и денег с собой не было.

   Папа стал ахать, а я, конечно, заревел, как теленок.

   Ведь на пароходе уехали мама, Таня и все наши, а мы остались одни.

   Меня начали утешать, -- собралась сочувствующая публика.

   Вдруг кто-то заметил, что наша точка, наш пароход, па который мы все время смотрели, стал увеличиваться, расти, расти, -- и скоро стало ясно, что он повернул назад и идет к нам.

   Через несколько минут он подошел к пристани, принял нас, и мы поехали дальше.

   Папа был страшно сконфужен любезностью капитана, вернувшегося за ним по просьбе мама, хотел заплатить за сожженные дрова деньги и не знал, как его отблагодарить.

   Теперь, когда пароход за ним вернулся, он ахал еще гораздо больше, чем тогда, когда он уходил, и был сконфужен ужасно.

   От Самары мы ехали сто двадцать верст на лошадях в огромной карете-дормезе, запряженной шестериком, с форейтором, и в нескольких парных плетушках.

   В карете сидела мама, которая тогда кормила маленького моего брата Петю (умершего осенью этого же года), и младшие: Леля и Маша, а мы с Сережей и Таней перебегали, то в плетушку к папа, то на козлы, то на двухместное сидение, похожее на пролетку, прикрепленное сзади кузова кареты.

   В Самаре мы жили на хуторе, в плохоньком деревянном домике, и около нас, в степи, были разбиты две войлочные кибитки, в которых жил наш башкирец Му-хамедшах Романыч с своими женами.

   По утрам и вечерам около кибиток привязывали кобыл, их доили закрытые с головой женщины, и они же,

   84

   в кибитке, хоронясь от мужчин за пестрой ситцевой занавеской, делали кумыс.

   Кумыс был невкусный, кислый, но папа и Степа его любили и пили помногу.

   Придут они, бывало, в кибитку, садятся скрестивши ноги на подушки, разложенные полукругом на персидском ковре, Мухамедшах Романыч приветливо улыбается своим безусым старческим ртом, и из-за занавески невидимая женская рука пододвигает полный кожаный турсук кумыса.

   Башкирец болтает его особенной деревянной мешалкой, берет ковш карельской березы и начинает торжественно наливать белый, пенистый напиток по чашкам.

   Чашки тоже карельской березы, но все разные. Есть большие, плоские, другие -- маленькие и глубокие.

   Папа берет самую большую чашку обеими руками и, не отрываясь, выпивает ее до конца.

   Романыч наливает опять и опять, и часто за один присест он выпивает по восемь чашек и больше.

   -- Илья, что ты не пьешь? Попробуй, что за прелесть,-- говорит он мне, протягивая полную до краев чашу, -- ты только выпей сразу, потом сам будешь просить.

   Я делаю над собой усилие, выпиваю несколько глотков и сейчас же выскакиваю из кибитки, чтобы выплюнуть их, -- настолько мне противен и запах и вкус этого кумыса.

   А папа и Степа пьют его по три раза в день.

   В это время отец очень интересовался хозяйством, и в особенности лошадьми.

   В степи ходили наши "косяки" кобыл, и с каждым косяком ходил свой жеребец.

   Лошади были самые разнообразные.

   Были английские скаковые кобылы, были производители старинных растопчинских кровей, были рысаки и были башкиры и аргамаки.

   Впоследствии завод наш разросся до четырехсот голов, но пошли голодные года, лошади стали падать, и в восьмидесятых годах это дело как-то растаяло незаметно.

   Только в Ясной Поляне остались приведенные из Самары лошади, удивительно доброезжие, на которых мы много лет ездили и потомки которых живы до сих пор.

   В это лето папа устроил скачки.

   85

   Вымерили и опахали плугом круг в пять верст и дали знать всем соседям, башкирам и киргизам, что будут скачки с призами.

   Призы были: ружье, шелковый халат и серебряные часы.

   Здесь я должен оговориться: скачки устраивались у нас и во второй наш приезд в Самару, в 1875 году, и возможно, что я что-нибудь перепутаю и расскажу здесь о том, что было во второй раз. Но это не важно¹.

   Дня за два до назначенного дня к нам стали съезжаться башкиры с своими кибитками, женами и лошадьми.

   В степи, рядом с кибиткой Мухамедшах Романыча, вырос целый поселок войлочных кибиток, и около каждой из них были устроены земляные печки для варки еды и коновязи.

   Степь оживилась.

   Около кибиток стали шнырять покрытые с головой, прячущиеся женщины, стали разгуливать важные и степенные башкирцы, и по полям с диким гиканьем понеслись тренируемые скакуны.

   Два дня готовились к скачкам и пировали.

   Пили бесконечное количество кумыса, съели пятнадцать баранов и лошадь, безногого английского жеребенка, откормленного специально для этой цели.

   По вечерам, когда зной спадал, все мужчины в своеобразных пестрых халатах и шитых тюбетейках собирались вместе и устраивалась борьба.

   Папа был сильнее всех и на палке перетягивал всех башкирцев.

   Только русского старшину, в котором было около восьми пудов веса, он перетянуть не мог. Бывало, натянется, приподымет его от земли до половины, кажется, вот-вот старшина встанет на ноги, все ждут с замиранием сердца, вдруг, смотришь, старшина всем своим весом плюхается на землю, а папа поднят и стоит перед ним, улыбаясь и пожимая плечами.

   Один из башкирцев хорошо играл на горле, и папа всякий раз заставлял его играть.

   Это искусство очень своеобразное.

   Человек ложится на спину, и в глубине его горла начинает наигрывать органчик, чистый, тонкий, с каким-то металлическим оттенком. Слушаешь и не понимаешь,

   86

   откуда берутся эти мелодичные звуки, нежные и неожиданные.

   Очень немногие умеют играть на горле, а даже в те времена говорили, что среди башкир это искусство уже исчезало.

   В день скачек все поехали па круг, женщины в крытой карете, а мужчины верхами.

   Лошадей собралось много, проскакали дистанцию в двадцать пять верст в тридцать девять минут, и наша лошадь взяла второй приз.

   После этого мы с папа ездили на Каралык в гости к башкирцам, и они нас угощали бараньим супом.

   Хозяин брал куски баранины руками и раздавал всем гостям.

   А когда один из гостей-башкирцев отказался от угощенья, хозяин этим жирным куском баранины, как губкой, вымазал ему все лицо, и тогда тот взял и ел.