-- Русский -- что. Иностранцы у тебя дорогие. Но это, извини меня, твоя же прихоть.

   -- Как прихоть? Необходимо вытравить из детей кое-что специфически русское: лень, спячку, инертность, распущенность нашу. Самодурство, моему нраву не препятствуй, мягкотелость, наконец, русскую. Я для того и удалил всякое женское влияние. Мать родную, Ксенашу, и ту отодвинул в сторонку. Вот вам мистер Артур. Пока не вырастете, он бог и царь ваш. И конечно, никаких разговоров. Моих детей надо воспитать подобающим образом. Чтобы четвертое поколение натальинских предводителей было почище третьего. Жизнь идет вперед, а дворянство хочет стоять на месте? Нельзя. Ему нужны престиж, авторитетность. И выдержка, выдержка.

   -- Малы еще они, мальчики твои, для такой муштровки. Им бы еще в мяч играть, а не в предводители готовиться.

   -- Мяч -- мячом. Мяч, спорт, гимнастика, холодная вода. Но и выдержка, послушание. Игорю -- восьмой год, Мстиславу -- десятый. Не так уж и малы. Да и воспитывать никогда не рано. С колыбели начинать надобно. Чтобы -- храни бог -- не вышли продуктами российского выращиванья. Как ты, говоря примерно. Человек с образованием, два факультета прослушал, а какой прок? Хоть бы с японцев брать пример научился. Проникся их преданностью всему своему, их национальным чувством. В Лондоне, в Париже ты небось был в парламенте? Интересовался, как и что у них? У себя же дома -- кнутом тебя не загонишь. Я и Вадима в Думу послал потому, что ты отказался. Только потому.

   -- И впредь откажусь. Не посылай, пожалуйста. Не верю в самую возможность что-либо там сделать. И за себя не поручусь. Вадиму ты как сказал, сядь справа, ближе к октябристам, там он и вовеки пребудет. Он смотрит на себя, как на твоего наместника. Я же не то. Покажись мне, что истина на стороне слева, я не задумаюсь пересесть.

   -- Этого лишь недоставало. Чтобы Неповоев...

   -- То-то и есть. Оттого и не пошел я. Тебя огорчить жаль было. Проснись во мне энергия, тебе же беспокойство. А Вадим, он человек удобный. Его сотней лошадиных сил не сдвинешь с места. Он не ослушается.

   -- Но... он скандален? Безличность круглая. За две думских сессии ни одного слова.

   -- Бедняга. При его-то болтливости. Думаешь, легко ему это?

   -- Ты все блягерствуешь.

   -- А разве лучше, если бы он вдруг взял да заговорил? О чем-нибудь близком его сердцу? О гомеопатии, например? О преимуществах ее перед леченьем аллопатическим? Или о пчеловодстве?

   -- Спаси господь. Про гомеопатию не заговорит: он дал мне слово и, как джентльмен, не нарушит его. На него можно положиться.

   -- То-то же. А кстати... Знаешь, какая легенда ходит о Вадиме по уезду? Будто ты, снаряжая его в Думу, сказал в напутствие: "Молчи, Вадя. Как Неповоев и брат мой, ты достоин сесть в Думе. Но прошу тебя... молчи, что бы ни случилось, кто бы что ни говорил, что бы ни делали, ты знай одно: молчи. Пока ты молчишь, только я один и знаю, что ты... ну, не очень умный. А как заговоришь, вся Россия узнает".

   -- И чему же ты радуешься? Над чем смеешься? -- вскипел Арсений Алексеевич.-- Сам, наверное, и сочинил, и пустил в оборот эту идиотскую сцену.

   -- Вот еще... Стал бы я. Мне кузен Миша рассказывал.

   -- И Миша, и ты -- оба хороши, одним елеем мазаны. Вот... Не угодно ли с подобными сородичами? И когда зубоскалят? Когда мы -- точка опоры, переходная ступень в переходной эпохе. Зубоскальство вместо того, чтобы собраться воедино. Доказать, что мы вовсе не развращенный, дряблый класс, как о нас говорят и думают. Не паразиты...

   Арсений Алексеевич внезапно умолк.

   В среднем из трех закругленных входов в беседку приостановилось кресло с дядей Валерьяном.

   Кресло придерживал сзади камердинер из ротных фельдшеров, расторопный, худощавый, малорослый, чем-то похожий на рыжего муравья. И пиджак был на нем шоколадно-рыжеватый, будто нарочно, чтобы дополнить сходство.

   Дядя Валерьян грациозно приветствовал племянников полуигривым, полуснисходительным и благосклонным движением левой руки.

   -- Э? Друзья мои, вы здесь? Примите уверение в глубочайшем...

   Приложив руку к груди, он шутливо-низко, наклонил голову в прозрачной, дымчатого цвета волосяной жокейке и на секунду замер в этой позе.

   Выхоленный, чистенький, подозрительно розовый, тщательно принаряженный, с высохшими ногами на подножке кресла,-- он все еще был недурен. Особенно с первого взгляда. К нему даже шли его нелепо растрепанные усы, блестяще-золотистые, вероятно, подкрашенные. У него были неестественно молодые, сверкающие белизной зубы, розовые, артистически отполированные ногти на тонко-нежных, как у женщины, пальцах. И, как у женщины, унизаны были его пальцы кольцами модных фасонов с разноцветными камнями. Он умел носить самые несуразные вещи, гордился своим уменьем. Пожалуй, действительно, другой в его возрасте был бы очень смешон в этом бело-желтом фланелевом костюме с широким, желтоватым поясом из кожи вместо жилета, в такой пестро-клетчатой сорочке. Смешным показался бы на другом и дымчатый галстук с крупным бантом, и пурпурно-красный фуляровый платочек, картинно выдвинутый из-за кушака. А на нем вся эта пестрота никого не смешила. Будто ему так и подобало.

   -- Друзья мои? -- произнес он снова.-- Я вам не помешал?

   -- Чем же, дядя? -- стараясь сказать радушно и чуть повысив голос, ответил Павел.

   Дядя был глуховат. Но не любил, чтобы с ним говорили, как с глухим, напрягая голос.

   Камердинер вкатил кресло в беседку.

   -- Ну-с? -- обратился дядя к камердинеру.-- Ну-с, Артемий Кобелякин, по прозванию Артамон? Теперь ты можешь покинуть меня. И пойти съесть твой обед. Но живо у меня. Слышишь?

   -- Слушаю, Валерьян Мстиславович.

   -- Не прохлаждаться долго. Да не мозоль глаза. Жди тут поблизости, пока не кликну.

   -- Я мигом, Валерьян Мстиславович.

   Валерьян Мстиславович остался неженатым и не позволял называть себя барином. Артамон вышел.

   Арсений Алексеевич сидел, углубившись в пасьянс.

   -- А вы тут что? -- спросил у Павла дядя.-- Препирались как будто? Опять Павлик раздражает Арсюшу? Ай-ай-ай! Как не стыдно. Брату только и отдыха, что в воскресенье. Мы все сидим у него на шее... И нам ли не уважать его отдых? Ай-ай-ай! А я так не могу достаточно налюбоваться Арсением. Благоговею перед ним. Так все предусмотреть. Так блистательно всем распорядиться. Никогда не упустить ни малейшей мелочи, и в то же время -- никакой суеты. Ни крика, ни ругательства. Корректность позы... Корректность туалета. Редкий административный дар. Хороший бы из тебя премьер-министр вышел, Арсений. У-ух! С силой воли... ежовые рукавицы. Одна помеха -- не умеешь гнуться. Тебя можно сломать, согнуть -- ни-ни. Никому не удастся.

   Дядя говорил лестные вещи, но говорил иронически-снисходительным тоном. В его учтивости было что-то высокомерное. Точно он по доброте своей снисходил к кому-то, делал поблажку чьим-то слабостям и сам немножко трунил в душе над этим.

   Арсений Алексеевич словно не слушал дифирамбов. Ему не удавалось освободить бубнового короля в пасьянсе, и это, казалось, поглотило его внимание.

   Но он был польщен, хотя и знал цену речам дяди. Ему по сердцу пришлось то, что говорил дядя о неспособности его, Арсения, гнуться. Скорее сломится, но не согнется... Это думал о себе и сам Арсений Алексеевич и считал эту черту свою большим достоинством.

   А дядя продолжал восхваления:

   -- И как тебя хватает на все? Поразительно. Даже не загораешь от солнца. Между нами, друг мой, как ты спасаешься? Употребляешь что-то... Но что? Какой косметик?

   Арсений Алексеевич рассмеялся.

   -- Поразительно,-- продолжал дядя.-- К тебе, значит, не пристает загар. Вот счастливчик. А я загораю, и ужасно, до черноты. Хотя у меня есть средство. Верное. Могу поделиться, если кто желает. Умыванье. Надо взять самую мелкую гречневую муку. Первый сорт, мельчайшую. Смешать в равном количестве с порошком фиалкового корня и... Ну, словом, если хочешь, я пришлю тебе.