– Мы посадим Амальтею с ребенком сторожить амфору в беседке.

– Хорошо! Но только и я буду сторожить, буду там играть и увижу Сильвина, как он напьется пьяным, а наши работники его, как Мидас Силена, неводом опутают, поймают.

Разговаривая с дочерью, Турн бессознательно выполнил внушение колдуньи, только ни она, ни он, ни руководивший всею интригою Руф не знали, кто теперь крылся под шкурой чудовища.

Когда Прим, разбуженный прохожими поселянами, вернулся с гати домой, все решили, что он пьян, угощенный кем-нибудь по дороге с кладбища, но родные напрасно приставали к нему с расспросами об этом казусе, молодой человек упорно говорил одно и то же:

– Я ничего не пил, я пригрозил соседке Стерилле, что прибью ее за то, что привязалась с насмешками к моей сестре, и старая Ламия навела на меня столбняк.

Ультим хохотал над братом, а Грецин сам нетрезвый, ладил:

– Не показывайся таким господину! Поешь скорее капусты!

И он совал ему в руки кочан, от которого пред этим сам откусывал, потому что римляне издавна ели капусту, как средство от опьянения.

Другие слуги тоже не верили в колдовство, главным образом потому, что Амальтея, перебиваемая в беседке болтовнёю девочки и писком своего ребенка, не все слышала в переговорах брата с колдуньей, а главное, ей нельзя было как и Приму, объяснить самую сущность причин их ссоры, что старуха подучивала Ютурну донести о любви Амальтеи ко внуку фламина.

– Не знаю, за что она на нас злится, – отвечала эта молодая невольница на общие вопросы, – так с чего-то привязывалась, придиралась она ко мне, вы знаете, от этих соседей нам никогда никакого добра не бывало. Да и гать-то далеко от пролома. Я не все слышала, что эта старая ворона каркала там.

– А я слышала, – вмешалась Ютурна, – Стерилла говорила, что Сильвин за тебя сватается... и я сказала отцу, что она советовала отдать тебя ему, отпустить к лягушкам в болото, и отец сказал, что отдаст.

Из всех одна Эмилия поверила в случившийся казус.

– Говорила я вам, что эта баба порчи нам напустит. Так и вышло. – Заявила она, как неопровержимую аксиому, разводя руками и покачивая головой.

Приму быть бы битым неизбежно, потому что господин часто звал его к себе, поручая разные сельскохозяйственные дела, как трезвому и более толковому человеку, нежели его отец, в последние два года совсем, так сказать, опустившийся, одряхлевший, от разных семейных неприятностей.

Турн видел Прима, заметил издали, что тот как будто «не в порядке», но отогнал такую мысль, как странную, а потом помешал новый казус, на этот раз приятный – прибытие всеми любимого гостя, привезшего, однако, ужасные вести.

Солнце садилось. Расстроенный опасениями за дочь от всего случившегося, Турн, стоя на дворе усадьбы, резко, повелительно хлопнул в ладоши условный сигнал вызова управляющего.

Этот звук гулко повторили сумрачные своды глубокого вестибулума – крытой, широкой террасы парадного крыльца господского дома с толстыми каменными колоннами без капителей, примитивной, самобытной, латинской стройки, еще незнакомой с симметрией, соразмерностью, и другими условиями греческих архитекторов, отчего все здание казалось приземистым, тяжеловесным, мрачным, больше похожим на сарай или коровник, нежели на жилище вельможи.

– Где мои сыновья, Грецин? – спросил Турн, обращаясь к толстяку, появившемуся из Двери своей квартиры. – В такой сильный ветер неужели они охотятся?

– Не знаю, господин, – ответил управляющий с поклоном, – я не видел их с самого полудня, ты изволил приказать Амальтее караулить Амфору с вином, поставленную в беседке для Сильвина в жертву, а я, естественно, караулил мою дочь; я, право, боюсь, господин, как бы Инве женщина не показалась привлекательнее вина.

– А я боюсь, как бы мои сыновья не показались ему желательнее твоей дочери, леший такую бурю нагнал сегодня, что их, пожалуй, сдует с ног, сбросит в болото, прямо к нему в лапы или в пропасть с горной кручи.

– Эту бурю, я уверена, нагнала нам соседская экономка, – вмешалась Эмилия, – она ужасна, как ламия кошмара полуночных видений! Я ни за что больше не позову ее в наш дом, лучше вызову знахарку откуда-нибудь издалека. Ее горящие глаза точно провалившиеся в ямы, ее загнутый подбородок, стремящийся острием кверху соединиться с концом крючковатого носа, ее гнусавый голос – все это мерещится мне после наших поминок неотступно. Если бы я не любила Амальтею, я высекла бы ее за рекомендацию подобной ворожеи. Такую бабу и случайно-то встретить на дороге опасно, к беде это.

– Я полагаю, – перебил Грецин, – что молодые господа не отважатся идти теперь на открытое место. Впрочем, конечно, кто же им запретит, если даже твоя милость не всегда может их засадить дома за книгу или невод плести.

– А ты целый день просидел тоже с Амальтеей в беседке? – спросил Турн.

– Никак нет, господин, – возразил старик с некоторым страхом перед суровым помещиком, – у моей дочери есть там дело помимо приказа твоей милости сторожить жертву, она возится со своим ребенком и вышивает кайму для платья госпожи, а мне что там делать? Полны руки дела без того. Я засел, изволишь знать, в мою каморку сметы писать и счеты сводить; каморка в сад окном, я нет-нет да и выгляну, все видно, что там в беседке. Уж больно мальчик-то хорош! Золотой слуга вырастет для твоей милости!

– Пора тебе старшего сына женить, не то свободная ему полюбится, а этого чтобы у нас не было! Слышишь? От свободной мне пользы не будет, дети в деревне останутся на воле. Если ни одна работница ему не нравится, я ему сам жену выберу, новую пришлю, теперь с войны будет добыча немалая.

– Это как твоей милости угодно.

У Грецина навернулись слезы, но он не осмелился ни словом противоречить господину.

Турн, помолчав, снова заговорил про своих сыновей.

– Безрассудные! Как только вырвутся из города в деревню, с утра до ночи в лесу и болоте, не разбирая ни погоды, ни дороги, ни часов. Чует мое сердце, Грецин, что это болото когда-нибудь поглотит их, как поглотило моего дядю, когда я еще был маленьким, поглотило не мало и поселян и рабов; много там людей утонуло от своей неосторожности.

– Что же я должен делать, господин? Моих советов и остережений молодые господа не изволят слушать, – произнес старик с примесью горькой ноты в голосе. – Отдаляются от меня все больше и больше. Бывало шага без меня здесь не делают, а теперь поговаривают, будто для охоты с ними я стар, а для надзирания они из возраста вышли. Умоляю тебя, господин, не приказывай мне больше следить за ними, запрети им сам, твоей родительной властью, так шутить с нашею опасною топью. Вспомни предсказанье Диркеи, будто «блеск твоей славы может померкнуть в болоте».

– Да... Напрасно я тогда, в праздник Терры, прогнал дочь Стериллы с пустыми руками, не дал ей денег! Злая колдунья накаркала мне, как ворона к дождю, чего-то недоброго: всего-то я уж не помню, но общий тон и смысл ее тогдашних завываний не дает мне спокойно спать. Вот уже и начались беды: погиб так ужасно мой зять на Тарпее; в Риме своевольничает, превышая данную власть, Тарквиний. Он ненавидит меня по наветам Руфа, ненавидит и моего тестя, а мои сыновья...

– Еще раз умоляю тебя, господин, не поручай мне следить за ними! – перебил управляющий со смелостью старого служаки. – Запрети им так шутить с нашим болотом. Изволь сам посудить, долго ли тут до беды: погода ужасная, вихрь развоевался хуже эт... (он хотел сказать «этруска», но не посмел, вспомнив, что казненный зять его господина принадлежал к этому племени)... хуже сам... (но он вспомнил, что убитый неизвестно кем Арпин имел матерью самнитку)... хуже ру... (но рутулом был старинный царь, предок Турна, тетка его была за герником, сестра жены – за марсианином; римский вельможа тех времен обыкновенно роднился со всеми племенами Италии, какие становились на время союзниками Рима для отражения общих врагов)... хуже... то бишь, как его?.. самого Аквилона, который корабли опрокидывает. Может случиться землетрясение; отломится берег; ну, а тогда, сам знаешь: кто раз попал в нашу трясину, разве из нее выберется?