Самоха, как и было обещано, уже оклемавшийся, с некоторым удивлением наблюдал за ними, обгладывая попутно гусиную ножку и отламывая куски от ржаной лепешки.
— Мать, — сказал Самоха, — мы там с новоселами сговаривались, чтоб они лодку перегнали с Гостиного двора. Сделали?
— Сделали. А как же. Сразу днем и пригнали. Мед в нижней кладовке, и вот, там еще какая-то сумка была. Я ее на полку положила.
— О, про сумку-то мы забыли! — сказал Жуч. — Самоха, давай ее сюда. Хоть посмотрим, что там.
Самоха снял с полки зеленую дорожную сумку, обшитую бронзовыми бляхами в виде драконьих голов, найденную утром возле погибшего хурренита Сакмэ и вытряхнул ее содержимое на стол. Зазвенев раскатились золотые монеты, на одной стороне которых было изображение хурренитского короля Гугена Семнадцатого, а на другой — крылатый хомяк, эмблема хурренитской династии Гугенболов.
Клепила окинул трофей опытным глазом:
— С сотню будет. Откуда это у вас?
— С мертвеца утром взяли, вон у Самохи его кинжал, Замыка хурренитский подарил, в память о покойнике.
— Ох, — завел свое Клепила, — не прост этот Замыка. И глаз у него дурной. Глянул на меня, аж рука к оберегу так и прикипела. Ну, я на него тоже глянул. У меня глаз тоже, ничего так себе, его и зашатало.
— Тут еще что-то есть! — Жуч вытащил из сумки пергаментный сверток. — Написано буквами.
— А букв ты, конечно, не знаешь, — Клепила взял из руки Жуча сверток и развернул его, внутри оказалась пачка пергаментных листов, густо испещренных незнакомыми письменами. — Сто раз говорил Черному, пригласите учителя из Архона, пусть детей грамоте учит. Не все ж мечами махать да тетивой бренькать. Денег нету. Какие там деньги. Возьми с каждого двора грош, вот и все деньги. Иной в корчме за вечер больше просаживает. Вот ты, Самоха, вроде читать умеешь. А южное письмо тебе знакомо, коим эти пергаменты писаны?
Самоха покрутил в руке пергамент и помотал головой.
— Вот, — поднял вверх указательный палец Клепила, — а язык, между тем, тот же самый, только буквы другие. Всех дел выучить тридцать восемь букв. И все, сиди себе, как большой вельможа, да читай всякие хурридские манускрипты.
— Да я это письмо южное первый раз в жизни вижу, — возмутился Жуч. — На кой оно мне сдалось!
— О, Жуч, — протянул Клепила, — жизнь наша полна таинственных неожиданностей и невероятных сюрпризов. К примеру, знаете ли вы, господа грани-чары, что спасли нынче из рук свирепых менкитов не кого-нибудь, а саму принцессу Ольвию, младшую дочь хурренитского короля Гуго Семнадцатого, чье симпатичное лицо вы можете видеть на этой увесистой золотой монетке.
— Ну и рожа! — подкинул Самоха монету на ладони. Действительно толстая физиономия подпертая тройным подбородком, даже несмотря на крошечный размер изображения, вид имела чрезвычайно кровожадный.
— Вот, — продолжал Клепила, с некоторым усилием разбирая вязь хурренитской грамоты, — а едет принцесса Ольвия, внимание, Жуч, в сопровождении знатных дам. Ну, имена их вам все равно ничего не скажут, сами потом разберетесь чем княжна Генида Ло отличается от баронессы Тугенвиль, если повезет, конечно. Так вот, едет принцесса Ольвия не куда-нибудь, а прямиком к своему жениху, сыну правителя Отиля Бартоломею Длинному. А, нет, извиняюсь. Это правителя Отиля зовут Бартоломей Длинный, а сына его зовут Варфоломеус Синеглазый. Прекрасно, не правда ли?
— Что-то мы никакой принцессы не видали, — недоверчиво произнес Жуч.
— Вы ее может, вообще, не увидите. — сказала Мелита. — Она, может быть, всю дорогу так и просидит в роскошно убранной каюте, в окружении Гениды Ло и этой, как ее, баронессы Тугенвиль. А ваше дело там маленькое, подставлять головы под чужие мечи. Совсем Черный с ума с сошел, словно не двое у него сыновей, а дважды двадцать.
— Легок на помине, — сказал Клепила.
И все услышали, как проскрипели ворота, а затем на лестнице раздались тяжелые шаги Пайды Черного.
— Гуляете? — спросил он, входя в комнату и целуя Мелиту в губы. — Дело.
— Ругаю тут тебя. — сказала Мелита. — Белый-то с тобой?
— Засел с Лисенком у Корнелия в корчме. То ли его невеста бросила, то ли Лисенок невесту бросил. Их там не разберешь. Придет, куда денется.
— В корчме! — присвистнул Клепила, у которого были какие-то старые счеты с корчмарем. — Как же, как же, замечательный повар, наш корчмарь Корнелий Лупа. Намедни иду через площадь, а впереди ползет хорошая, жирная сороконожка. Уже подрощенная, вот, как, примерно, отсюда и до той стены. Я было зажмурился, чихнуть. Глаза открываю — нет сороконожки, и только дверь в корчме, тихонько так — стук! Через малое время возвращаюсь той же дорогой, а поварята с порога уже зазывают: Добро пожаловать, дорогие гости, на отварную телятинку! Народ же ест и удивляется: Это где же Лупа телятинку раздобыл? — Ясно где, сама приползла. То-то, думаю, так вот отчего мух вблизи корчмы не видать? Ну, ясно отчего, жить хотят. Уж и за себя начинаю опасаться, подойдешь близко и — хлоп! вот ты человек, а вот свиная запеканка в горошке. И запивать тебя следует не чем-нибудь, а непременно лихотским светлым, которого, по счастью, последняя бочка всегда найдется в подвале, благо вода в Мсте не переводится.
Приняв из рук чарку, Пайда Черный чокнулся с присутствующими и, быстро расправившись с гусем, принялся за пергаменты.
— Ну, это все я, в общем, знаю. Надо будет потом повнимательней посмотреть, — сказал он, откладывая последний лист в сторону. — Больше в сумке ничего не было?
— Вроде нет, — ответил Жуч.
— Дай-ка, — Пайда Черный взял сумку и осторожно прощупал ее. — Ага, — сказал он, — есть! — и извлек из потайного кармана еще один пергаментный сверток, а вернее сложенный в несколько раз лист, который, когда его развернули, оказался картой, довольно подробной. Граничары крутили ее и так и этак, но понять, что за местность на ней изображена, не могла. Наконец карта дошла до Клепилы. Едва бросив на нее взгляд, он сказал:
— Я знаю это место. Угейская пустошь.
— Угейская пустошь? — Пайда Черный покачал головой. — Еще никто оттуда не возвращался.
— Да, — поддержал Жуч, — запретное место. Мертвые веретенники, ведьмаки на горящих свиньях и прочая приблуда.
— Ты видел? — спросил Самоха.
— Если б видел, то сейчас с тобой бы не разговаривал о всякой ерунде, а скакал бы по вересковым склонам на горящей свинье или того лучше, пугал девственниц стуком костей и лысым черепом.
— Ходил туда года три назад новосел один, звали его как-то мудрено, то ли Щоц то ли Бокш, не архонский, из Меденца, что ли, — сказала Мелита. — Его потом приводила жена, он под себя ходить стал и кричать во сне. А что там с ним было, не вспомнил. Не получилось у меня ему помочь.
— И у меня тоже не получилось — признался Клепила. — Его ведь и ко мне приводила, бедная женщина. Так и увезла обратно в Меденец. Но в Угейскую пустошь и я ходил. И как видите с ума не сошел. Там другое. Идешь, и вдруг чувствуешь, нельзя тебе туда идти, не пускает что-то. Я было попробовал, нет, не пускает. Ноги не несут, а сердце словно в камень превращается. Но карта эта непростая, ох, не простая эта карта, ребята.
— Вернемся, тогда уж, — равнодушно сказал Самоха. — Кстати, о девственницах. Мы на Поганый хутор идем нынче, или как?
— Я ведь тоже приглашен! — спохватился Клепила. — Еще бы помыться надо да принарядиться.
— Хе-хе! — со значением произнес Пайда Черный и выразительно посмотрел на статную Мелиту, явственно довольный, что остается с ней наедине. Глаза Мелиты сверкнули, но тут же притушив их блеск, она отозвала в сторону Жуча и принялась о чем-то с ним горячо шептаться.
— Так я чего приходил… — заторопился было, вставая из-за стола Клепила.
— Да знаю я, — перебил его Пайда Черный, — пойдешь с молодежью в Отиль. Из стариков еще будет Обух, он же и за старшего. Мы там со старшинами советовались, в корчме уж заседать времени нет, выступаете на рассвете. Хуррениты же за нашу помощь дают бочонок вот этих самых, — Пайда Черный глянул на стол, где лежали россыпью хурренитские монеты, — гугенчиков.
