– Боюсь, я вдруг перестал понимать, что такое реальность, – пожаловался мистер Киббл. Он снял старомодные очки и протер глаза. Бедный, несгибаемый мистер Киббл! Повсюду вокруг него знакомый мир искажался и менял очертания; более того, грозил разлететься на куски!

– Леди и джентльмены, все смертные и все цивилизации проходят через определенные возраста или эпохи; именно столько и не больше отведено им судьбой и сокрытыми богами. Достигнув конца отведенного срока, все сущее – даже слава расенов – должно угаснуть и уйти в небытие. Мертвым возвращаться не дозволено, сами понимаете. Если Вел Сатиэс преуспеет, известный вам мир преобразится до неузнаваемости. Уж в этом я вас уверяю.

– А к какой выгоде стремитесь вы, мистер Хиллтоп? – рассудительно осведомился доктор Дэмп. – Вы же этруск – лукумон, и бессмертный в придачу! Вы сами числитесь среди расенов! Сдается мне, кто-кто, а вы как раз должны встретить «смену режима» с распростертыми объятиями! Разве вы не обрадуетесь встрече с былыми коллегами? Или, может быть, ваша собственная участь окажется не столь завидной, как только ваш соперник мистер Сатиэс возьмет власть в свои руки?

Мистер Хиллтоп неспешно покачал головой, улыбаясь, точно снисходительный родитель в ответ на наивное замечание ребенка, ничего не знающего о большом мире. Не удостоив доктора иным ответом, он сосредоточил внимание на мисс Моне.

– Вы правы; более того, весьма близки к истине, мисс, упоминая о проклятии, – о проклятии жизни. Как и мой друг Вел Сатиэс, я не в силах более мириться с судьбой. В присутствии бессмертного, как вы верно подметили, любой вскорости почувствует себя неуютно, поневоле остро осознав собственный смертный удел. Страх, зависть, ярость – вот какие чувства неизбежно овладеют моим собеседником: уж такова природа человеческая! Я такое наблюдал не раз и не два; даже вспоминать неприятно! В результате приходится умалчивать о том, кто ты и что собой представляешь. Приходится лгать. А солгав в одном, ты вынужден лгать и в остальном; очень скоро оказывается, что лжешь ты на каждом шагу. Ты скрываешь свою истинную суть и ведешь некую иллюзорную жизнь, прикидываясь самым обычным человеком. Ты живешь и живешь, пока не обнаруживается, что вокруг тебя все стареют.

А знаете, каково это, леди и джентльмены, видеть, как собственное твое ненаглядное дитя стареет, дряхлеет и умирает прямо у тебя на глазах, в то время как сам ты нисколько не меняешься – и помочь бессилен? Можете вообразить себе такое, хотя бы во сне? Вот так оно и выходит: если ты мудр, ты ничего не говоришь никому с самого начала, а когда подходит срок, бесследно исчезаешь, перебираешься в другие края, даже не попрощавшись с теми, кто тебе дорог. Ты скрываешься, примеряешь на себя новую личность – все равно что одежду меняешь – и начинаешь, так сказать, новую жизнь. Но ныне я решил, что такое существование, как и все прочее, должно иметь свой предел.

Видите ли, доктор, я и впрямь надеюсь извлечь из происходящего некую выгоду – ну, помимо предотвращения величайшей из катастроф. Отрицать это было бы нечестным. Я намерен воззвать к Тухулке и лучезарному богу от своего имени с просьбой забрать дар жизни, нежданно-негаданно свалившийся на мою голову много лет назад. Ныне я не хочу ничего иного, кроме как прожить до конца отведенный мне срок, подобно любому другому смертному. Это правильно и это справедливо, сами понимаете. Выбора-то мне не дали; я не смог бы покончить с собой, даже если бы попытался. Удар клинком в сердце повредит мне не больше, чем вам – царапина на руке: рана затянется в два счета. Я намерен воспользоваться табличками, чтобы попытаться избавиться от «благословенного» злосчастья, вот оно как.

Где-то тикали часы. Никто не проронил ни слова, даже на доктора исповедь мистера Хиллтопа произвела глубочайшее впечатление. Спустя какое-то время достойный эскулап обвел взглядом комнату и, заметив потупленные взгляды и задумчивые лица слушателей, решил, что необходимо что-то предпринять.

– Знавал я одного джентльмена, искренне убежденного в том, что он бессмертен, – весело начал доктор, пытаясь оживить разговор. – Собственно, это был один из моих пациентов. А чтобы друзья не сомневались на его счет, он однажды хватил три пинты грога и четверть пинты виски и выбросился из окна на улицу. С сожалением вынужден признать, что более он не бессмертен. Да и в пациентах больше не числится!

Сей врачебный анекдот прозвучал до крайности неуместно; по чести говоря, так же плоско, как выглядел злосчастный пациент после соприкосновения с булыжной мостовой. Однако, учитывая атмосферу в комнате, иного, пожалуй, ожидать не приходилось.

– Любопытный случай, ничего не скажешь. Итак, мы твердо решились отыскать мистера Хантера и таблички? – подвел итог профессор Тиггз при полном согласии остальных. Да, решение было принято. Но даже если они преуспеют, как потом избавиться от демона Тухулки? Как отослать его назад? Вернется ли он по своей воле – и, желательно, навсегда? Мистер Хиллтоп поскреб подбородок и честно признался, что не знает; даже обладай он необходимыми средствами, не факт, что у него достало бы сил, а затем пожал плечами и объявил, что все в руках Аплу.

Было постановлено, что сестры Джекс вернутся домой в наемном экипаже Тимсона, причем Гарри Банистер верхом на сером гунтере проводит их до крыльца. Сам мистер Банистер на время снимет номер в своем бывшем клубе. Оставалось развезти по домам остальных; профессор Гриншилдз любезно предложил друзьям собственный догкарт; один из слуг тотчас же выкатил его во двор. Этому обстоятельству доктор Дэмп, пылкий поборник догкартов, весьма порадовался.

Между тем мистер Хиллтоп – он же Авле Матунас, лукумон города Цисра – согласился задержаться под кровом профессора Гриншилдза и его супруги еще на несколько часов, дабы вполне удовлетворить любопытство почтенных хозяев.

– Сколько всего вы можете нам рассказать! – ликовал старик-профессор, в предвкушении потирая руки. – Столько всего об истории вашей жизни, о вашей цивилизации, о вашей культуре, об искусстве! Вот, например, всегда ли ваш народ жил в Италии или переселился туда из других земель? Как именно выбирали преемника лукумона? Кто были ваши великие художники? Что представляла собой ваша литература? А музыка? Была ли у вас своя поэзия, своя драматургия? Столько всего предстоит узнать, мистер Матунас, столько всего – и, как всегда, времени так мало!

– Хоббс, будьте так добры, принесите еще чаю! – бодро крикнула прекрасная Амелия.

Мистер Хиллтоп великодушно пошел навстречу пожеланиям хозяев и ответил на их расспросы во всех подробностях. С миссис Гриншилдз он держался неизменно любезно и обходительно, то и дело осыпая ее комплиментами по тому или иному поводу, и превозносил до небес ее гостеприимство и ее редкое обаяние, сопоставляя ее бесчисленные совершенства с достоинствами прочих дам, коих знал на протяжении своей долгой жизни, причем неизменно в пользу миссис Гриншилдз.

Все эти похвалы наконец вынудили супруга заметить:

– Ты конечно, помнишь, Амелия, сколь неограниченной свободой пользовались женщины в этрусском обществе наравне с мужчинами и сколь большим почетом окружали женский пол. Как тут не сослаться на эскизы из книги мистера Оттли, на восхитительные настенные фрески этрусских гробниц: элегантные юные дамы возлежат на пиршественных ложах рядом со своими мужьями в окружении музыкантов, танцоров и бесчисленных слуг, подносящих напитки и яства! Боже мой, Боже мой! Высокое общественное положение женщин Этрурии и их независимый статус – это и впрямь нечто исключительное! Чтобы жена да обедала со своим мужем? Да весь древний мир Средиземноморья был бы возмущен и шокирован! Мистер Матунас, я прав?

– Абсолютно, – ответствовал мистер Хиллтоп, с улыбкой глядя в чашку.

– Так, значит, мы еще увидимся, мистер Банистер? – осведомилась мисс Нина Джекс с крыльца своего дома на Боринг-лейн. Ее прелестное личико так и лучилось надеждой. Сестра стояла рядом, в разговор не вмешиваясь.