Вот письмо, счастливой обладательницей которого я стала. Письмо с обилием многоточий и восклицательных знаков. Со множеством неизвестных, начиная от адресата и кончая автором письма. А все эти таинственные сокращения – «А. К.», «X. с МПе». И некий «домик Эшлимана»! Одно было несомненно – письмо редкостное. Если бы даже в нем только упомянуто было имя Чехова, оно уже представляло бы интерес. Но Чехов, пришедший на другой день, чтобы благодарить за рецензии, сказать, что «никогда ни одна критика не доставляла ему столько удовольствия и не вызывала столько интереса, как эта…» …Чехов, просивший оставить эти рецензии «на недельку», чтобы показать их Горькому… Не станет ли это письмо новой страничкой в материалах о Чехове? Не прибавится ли что-то и к рубрике «Чехов – Горький»?..
В первое время я просто наслаждалась тем, что оно – мое. Я его перечитывала, почти выучила наизусть. Показывала друзьям, надеясь в дальнейшем поделиться находкой и с читателями – если удастся расшифровать все то неизвестное, что содержит в себе это письмо.
С друзьями проще. Они разглядывали хрустящие страницы, дивились, качали головами, ахали и безуспешно пытались прочесть неразборчивую подпись автора письма. Сама я давно в этом отчаялась.
Правда, в письме был один ключик, на который я очень надеялась. Это упомянутая в нем «Книга взрослых». И я собиралась искать в Ленинской библиотеке справку об этой книге, а возможно, и самую книгу. Тогда, думала я, обнаружится и фамилия автора письма, поскольку в этой «Книге» опубликовано нечто, ей принадлежащее. Может быть, тоже рецензии?!
Наташа Перепелицына заболела и пришла ко мне только месяц спустя. Никаких чудес от встречи с ней я не ожидала. К тому времени у меня уже сложилась первая версия. Теперь я знаю, как это опасно. Сколько таит она в себе коварства и как невозможно ее избежать. В мозгу, наделенном воображением, происходит первичная обработка полученной информации. В литературном исследовании, как, наверное, в криминалистике, эта первая версия возникает мгновенно, помимо воли. Она как бы навязывает свой вариант, который потом необходимо преодолеть.
Итак – Первая версия.
В сияющем апреле девятисотого года в Ялте проживала некая дама с инициалами X. А. Дама эта приехала в Крым лечиться от нервного расстройства, но, судя по письму, адресованному подруге, Крым помогал ей мало. Дама все время плакла, вспоминала ушедшую любовь и молодость, – в Ялте ей исполнилось пятьдесят девять лет. Вспоминала какого-то А. К., сообщившего ей телеграммой, что не приедет ко дню ее рождения. Особую грусть внушает ей домик некоего Эшлимана (возможно, это и есть А. К.!), мимо которого она проезжала в коляске. Между тем, не лишенная литературных способностей, она пишет рецензии, в том числе и на рассказы Чехова, и, узнав, что он находится в Ялте, посылает их ему «при письме». Тронутый ее рецензиями, Антон Павлович приходит на другой день, благодарит, называет рецензии «искренними, правдивыми, что случается не часто», и даже просит оставить их у него, чтобы показать Горькому. («Почему именно Горькому? – помнится, подумала я тогда. – Ведь вот какая любопытная подробность! Хотелось, чтобы не кто иной, а Горький прочел эти искренние, правдивые рецензии!») А ведь Ялта весной девятисотого – это праздник искусства, литературный Олимп.
Бунин пишет об этом времени:
«Весною 1900 года, когда в Крыму играл Художественный театр, я тоже приехал в Ялту. Встретился тут с Маминым-Сибиряком, Станюковичем, Горьким, Телешовым, Куприным… Все были возбуждены, оживлены. Чехов чувствовал себя сравнительно хорошо. Мы с утра отправлялись в городской театр, ходили по сцене, где шли усиленные приготовления к спектаклю, а затем всей компанией направлялись к Чехову, где проводили почти все свободное время».
И вот – именно Горькому. Не Куприну, не Телешову, не Станюковичу, не Мамину-Сибиряку. Даже не Бунину. Горькому!..
Ранняя весна в Ялте мне хорошо знакома. Морозный душистый воздух, как будто духи пролиты в снег, – это пахнут гиацинты. Бело-розовое цветение миндаля, урюка, алычи. Ветер и солнце, шум ветра в кипарисах. Гористые улочки, набережная. На базаре продают кедровые шишки – коричневые, плохо отполированные, как будто их сделали на захолустной мебельной фабрике… Белый мед… И вдруг – метель. Снег смешался с цветеньем, море скрылось за пеленой снега. Верхушки изогнутых кипарисов качаются, как черные паруса, а гора позади дома то скрывается в порыве пурги, то проступает, как на проявленном фотоснимке.
И снова солнце. Набережная на закате. Рыболовы, одинаковым движением мотающие леску. Пойманная рыбешка, бьющаяся в лужице, золотой от заката. Акварельное море. Розовое облако посредине горы…
Капризный весенний Крым. Земля Чехова. Его одиночество.
Я не раз приезжала сюда в эту пору, ранней весной, когда в Ялте еще малолюдно, просторно. Когда высаживают в грунт оранжерейные растения, на набережной и в парке у моря красят скамейки, обновляют таблички, готовят к открытию пляжи… В эти дни сама Ялта похожа на театральную сцену, где устанавливают декорации перед началом спектакля.
– Ну, и что ты собираешься предпринять? – спросила Наташа Перепелицына, разглядывая подпись в лупу.
– Пойду в Ленинскую библиотеку, посмотрю библиографию о «Книге взрослых»…
– Алекс… Алчес… – бормотала, глядя в лупу, Наташа.
И вдруг…
Даже в криминалистике, в строгой логической цепи рассуждений и доказательств, присутствует это Вдруг. Иногда это просто случайное стечение обстоятельств. Но не будь его – дело бы еще долго оставалось запутанным. В жизни это ВДРУГ выглядит убедительней, чем в детективном романе, где кажется, что автор ввел элемент случайности, облегчая себе задачу разоблачения преступника.
И вдруг в комнату вошла моя мама. Она вошла со своей чашкой, чтобы вместе с нами выпить чаю, и, прислушавшись к бормотанию Наташи, сказала:
– Алчевская, наверное… Что это вы разглядываете?
Мы были потрясены.
– А как ее звали?
– Христина Даниловна.
– А вот тут еще сказано, – «X. гуляет с Мадемуазель»…
– Ее дочку тоже звали Христина, – сказала мама, как о чем-то, что само собой разумеется. – Потом она стала украинской поэтессой…
– Зоя Павловна, вы гений! – закричала Наташа.
Приблизив к себе лампу, мама долго, придирчиво вглядывалась в тонкую, безупречную вязь ровных строчек – отдельные слова мы ей подсказывали – и, прочтя письмо, сказала наставительным учительским тоном:
– Ну, ясно, это она, моя дорогая Христина Даниловна!.. И нечего было мучиться, я бы вам сразу сказала, что это Алчевская!..
Я не стала маму разуверять. Для меня же самой было несомненно, что она узнала знакомую ей фамилию именно со слуха. Что зрительно это ей было бы не под силу.
Потом мы пили чай и мама рассказывала о школе Алчевской в Харькове, где ей довелось работать. Это была одна из первых в старой России воскресная женская школа. Маме исполнилось тогда шестнадцать лет. Закончив с золотой медалью гимназию, она занималась на Высших женских курсах. Однажды товарищ ее старшего брата, студент университета, преподававший в школе Алчевской, попросил, чтобы она его заменила, – школа работала только по воскресеньям, ученицы приходили издалека, с городских окраин, поэтому пропускать занятия, не предоставив замены, учителям школы не разрешалось.
Мама рассказывала, как она волновалась, идя на свой первый урок. Школа была двухэтажная, большой зал и несколько классов. Была также комната с пособиями, где висели географические карты и хранились образцы горных пород, коллекции бабочек, чучела птиц и морских животных.
В этой комнате, которая именовалась музеем, она взяла микроскоп и вошла в класс. Там сидели девушки ее лет, в тот день их было четырнадцать. Одеты они были очень скромно, скорее бедно, но их сатиновые платья и ситцевые блузки были тщательно отглажены, видно было их уважение к школе, к тому, ради чего они шли сюда издалека.
Урок прошел оживленно. Мама занималась на естественном отделении и поэтому решила начать с того, что ей было близко. Она говорила о том, что видно простым глазом, и о приборах, которые позволяют лучше видеть окружающие нас предметы. В качестве примера она предложила нескольким ученицам выдернуть волос из головы и рассмотреть его под микроскопом…
