Завтрак как будто «закреплял» тепло, добытое у моторчика рации. Но стужа брала свое. И через полчаса-час мы снова ощущали студеное дыхание арктики. [144]

Шел третий день нашего сиденья на диком, безлюдном, суровом мысе Меньшикова. После завтрака решили пройти к маяку и подробно разведать местность. Обошли кругом и исследовали расположенное возле самолета небольшое озеро из которого мы брали пресную воду. Прошли вдоль скалистого морского берега до самого мыса, где стоял маяк. Море бесновалось. Завывающий ветер сбивал с ног. Пенистые валы стремительно бежали к скалам, ударяясь о них, вздымались вверх и, словно укрощенные, откатывались назад. А там набегали новые волны и без конца бушевал прибой. Страшно было следить за этим единоборством морской стихии и угрюмых равнодушных каменных скал. На берегу валялись какие-то ящики, бочки, остатки шлюпок. На одном из ящиков мы с трудом разобрали «Нордвик». Этот ящик море схватило у мыса Нордвик и за тысячу километров принесло сюда.

Залезли на маяк. Осмотрели его автоматическое устройство. С самой вышки наблюдали шторм.

К обеду тронулись домой. Сегодня дежурный приготовил обед из двух блюд: рисовая каша и какао.

День короткий. Светало в 8 часов; 30 минут, а в 12 часов 30 минут уже было темно. Регулярно через каждые два-три часа я пять-шесть раз стрелял ракетами вверх, надеясь этим привлечь внимание идущих к нам зимовщиков с Лагерной.

После обеда начинались рассказы о всяческих авиационных происшествиях. Читали вслух единственную книгу, оставшуюся на самолете. Играли в карты. Особенно популярна была игра в «подкидного». Играли азартно, «не на жизнь, а на смерть». Причина азарта была очевидна: по уговору проигравший должен сдавать карты для новой игры. А эта операция не из легких. Надо снимать рукавицы. Что может быть страшнее? И вот бедняга - проигравший - быстро снимал меховые рукавицы, долго грел руки над примусом и, наконец, начинал сдавать карты. Бешено спешил, но руки стыли в первую же секунду, сдача прерывалась, он снова грел руки над примусом, снова принимался за свое дело. А выигравшие подтрунивали над сдатчиком. Что ж? Эта участь была знакома всем. Я играл с Симой Ивановым, Водопьянов - с Петениным, Бассейн то сидел рядом, поддакивая или подтрунивая над неудачниками, то залезал [145] в мешок. Нашим противникам не везло. Они почти каждый раз проигрывали, нервничали, ругали друг друга за неправильный ход. Особенно остро переживал неудачи Михаил Васильевич. За оплошный ход он «грыз» Петенина так, что тому становилось «жарко». А нам повышенное настроение партнеров доставляло большое удовольствие, и мы подливали масла в огонь. Когда руки коченели окончательно, игра прекращалась. И тогда начинались длинные, длинные рассказы, в которых были и правда, и вымысел, и действительные происшествия, и планы будущих экспедиций.

О чем только не было переговорено, чего-чего только не было рассказано за десять долгих полярных вечеров! Как-то Водопьянов рассказывал сказку об Алеше Поповиче. Часа два, затаив дыхание, слушали ее, а Михаил Васильевич, умело импровизируя, все говорил, развлекая своих спутников.

В 12 часов - связь с Амдермой. Потом ужин: чай и какао с галетами, иногда разогретые мясные консервы. Потом - спать. Как и накануне, стараемся быстро-быстро стащить с себя одежду, нырнуть в мешок, закутаться как следует. Долго дрожишь в этом мешке, пока, наконец, не ощутишь драгоценную теплоту. В одном мешке было холодно, спали в двух - вдетых один в другой. Закроешься с головой - нечем дышать. Откроешь верхний клапан - лицо замерзает. Я клал под голову свой летный пиджачок на беличьем меху, крепко закутывал им голову и оставлял маленькое отверстие для воздуха. Часто ночью просыпался от холода: полы пиджачка или расходились сами, или я нечаянно разворачивал свое «гнездышко».

Так проходили дни и ночи. На пятый день сообщили, что «Вихрь» вышел с колесом к нам. Всеобщее ликование. Я высчитывал, сколько нужно времени судну, чтобы дойти до нас. Даже запросил у капитана все данные на этот счет и его мнение, когда он намерен прибыть. Приготовили ракеты, осмотрели берег, где будем выгружать колесо. Настроение поднялось.

Каково же было разочарование, когда на следующее утро по радио из Амдермы сообщили, что «Вихрь» из-за сильной волны и обледенения вернулся назад.

Начали подумывать, нельзя ли вылететь, обойдясь своими средствами. Но обод колеса был поврежден так [146] сильно, что рассчитывать на успех было трудно. Тем не менее, мы начали вытаскивать самолет из ямы, решив, что подробный осмотр обода подскажет выход. С утра приступили к работе. Она шла медленно. Мы быстро уставали: сказывались неважное питание, изнуряющий мороз.

Чтобы поднять машину, надо положить под домкрат несколько бревен. Идем к морю. Мы с Симой нашли бревно и взвалили его на плечи. Понесли к самолету. Водопьянов и Петенин пошли искать доски. Бревно не тяжелое и нести-то всего четверть километра. Но мы с Симой отдыхали восемь раз, пока подошли к самолету. Все были простужены. У меня сильно болело горло. У Иванова была общая слабость, повышенная температура. У Водопьянова начали болеть челюсти, разбитые при давно случившейся аварии.

Приближалось 7 ноября. Мы получили много поздравительных телеграмм. Обидно, что не удалось, как предполагали, встретить великий праздник в Москве. 6 числа мы с вечера отправились на берег моря с пилой, топором и бидоном бензина, навалили огромную кучу сплавного леса, и 7 ноября у нас весь день горел огромный костер. А мы сидели около него, грелись и разговаривали о том, как замечательно празднует двадцатую годовщину Октября родная Москва.

На десятые сутки работа по вытаскиванию корабля из ямы подходила к концу. И вдруг по радио извещение, что «Вихрь» снова вышел к нам.

Всю ночь мы не сомкнули глаз. Часто разговаривали по радио с капитаном «Вихря», подбадривали его, уверяли, что у нас море совершенно спокойное, ветер слабый и, на худой конец, с южной стороны есть бухта, где судно может укрыться от волнения.

В 24 часа «Вихрь» сообщил, что он пересекает Карские ворота. Мы тут же, с пилой, с топором, с ракетами, с бидоном бензина вышли на самый берег моря, снова разожгли костер. Поминутно пускали ракеты. В четвертом часу вдали от берега замаячили огни судна, а через час к нашему костру пристала шлюпка с матросами и остальными членами экипажа нашего самолета во главе с механиком Морозовым.

Радости нет конца. Они привезли колесо, много продовольствия, несколько бутылок вина и спирта, которого [147] у нас не было ни капли. Опасаясь, что море снова забушует, мы настояли, чтобы корабль немедленно выгрузил колесо. Команда охотно занялась этим.

Меня с Водопьяновым пригласили на судно в гости. Встретила вся команда. Капитан - милый, замечательный человек. Он скупо рассказал об этом походе. Мы многого не знали. Не знали и того, что маленькому, слабому судну стоило больших трудов пробиться к нам.

К полудню 11 ноября привезенное колесо было поставлено на место. Моторы разогреты. Мы поднялись в воздух.

Пробили туман над Карскими воротами и в половине третьего были в крепких объятиях всех остальных участников экспедиции, которые уже находились в Амдерме. [148]

Над снегами Финляндии

Приближался 1940 год. Мирную трудовую жизнь страны внезапно нарушила война с Финляндией. При первом же сообщении о наглом нападении белофиннов на наши границы в сердце закипела ярость. Возникло желание проучить зарвавшихся маннергеймовских молодчиков, да так, чтобы в другой раз неповадно было соваться, куда не следует.

Нашей авиации в этой войне выпало серьезное испытание. Советские летчики должны были на деле доказать, что им не страшны ни снега, ни болота, ни туманы Финляндии.

Метеорологическая и климатическая обстановка была здесь совсем особенная. Своеобразие аэродромов, расположенных, как правило, на замерзших озерах, специфика полета в плохих метеорологических условиях и при больших морозах, на первых порах озадачивали, тревожили. Но очень скоро наши воздушные войска привыкли к новой обстановке, приноровились ко всем трудностям, научились преодолевать их.