Самолет трудно, словно нехотя, выходил из штопора. Одно мгновение он круто накренился, будто повис над лесом. Казалось, еще чуть-чуть - и все будет кончено. Но в какую-то минимальную в человеческом счете долю времени машина с натугой перевалила через верхушки заиндевевших елей и мягко плюхнулась у самого края снежной полянки.

Внезапно наступила тишина. После долгого непрерывного гула она показалась невероятной и с непривычки больно сдавила виски.

Он очнулся неожиданно, как от толчка. День подходил к концу. Лес глухо и равнодушно шумел. Казалось, волны морские накатываются на крутой берег и, шурша галькой, уползают назад.

Тело ныло, точно избитое, во рту пересохло. По спине бежал колючий озноб.

Едва шевеля затекшими пальцами, лейтенант отстегнул ремни, откинул колпак фонаря и вылез из кабины. Сразу же увяз в сугробе по пояс. Морозный воздух, острый, как нашатырь, рванулся в легкие. Фомин захлебнулся и стал дышать коротко и часто, как пьют ледяную воду.

С трудом вытаскивая из снега ноги, обошел самолет. С разбега машина почти уткнулась носом в молодой ельник.

Мысли неслись скачками, путаясь и обгоняя одна другую. В памяти, оживая, проходили события дня.

…Вот он вылетел в паре с Пичугиным. Вышли из облака. Скрытно, точно из развязавшегося мешка, вывалилась на них пятерка «мессершмиттов». Сразу же завязался бой.

Николаю Фомину, как говорят, удивительно везло. Неожиданно применив вертикальный маневр, он сбил одного, а затем вскоре и второго «мессершмитта». В азарте боя хотел было уже ринуться на третьего, но только тут заметил, что напарнику туго. «Мессеры» атаковывали Пичугина сзади и сверху.

Не задумываясь, Фомин бросился на выручку. И в этот момент «мессер», зайдя сбоку, навалился на него самого.

Тут лейтенант дошел в своих воспоминаниях до того рокового момента, когда ухо его уловило в ровном гула мотора тревожные выхлопы, перебои. Сначала мелькнуло: [133] «Не может быть. Ошибка…» Но вскоре стало ясно: мотор захлебывался, сильно сотрясая машину.

«Ну, а теперь?… Теперь-то что делать? - лихорадочно допытывал он себя. - Да, он сбил два истребителя противника и ушел от врага. Ну сел. А дальше как быть? Как вернуться к своим? Ведь отсюда не выбраться. Кругом фашисты…

Да и сугроб по пояс. Лыж нет… Разве только ползком… Но далеко ли уйдешь…»

Глухо ворочаясь, в сердце заныла жестокая обида на свою оплошность, на самого себя.

Окончив школу, он с группой товарищей был назначен на фронт сюда, за Полярный круг, сражаться против немецких и финских фашистов. Так же, как и все его товарищи, лейтенант Фомин страстно мечтал о подвиге во имя Родины. Он бился с врагами со страстью. В каждый воздушный бой вкладывал все свои знания, все умение.

И после каждого боевого вылета он возвращался с затаенным разочарованием. Хотелось воевать еще лучше.

И вот сегодня он, наконец, сбил самостоятельно, и не одну, а две вражеские машины. Какое удивительное чувство восторга, ликования, азарта испытал он в тот момент! Хотелось кричать, петь во весь голос. И так ясно представилось, как он вернется, как встретят его товарищи, командир эскадрильи, как будут поздравлять с удачей…

И вдруг такая история. Такая дурацкая, нелепая штука с мотором.

* * *

А кругом была темная ночь. Хмурые силуэты деревьев вначале еще смутно различались на снегу, но вскоре все слилось в сплошную непроницаемую стену, будто грозная стража сомкнулась вокруг.

Мороз усиливался. Лес умолк, словно притаился. Лишь в глубине что-то глухо потрескивало, ухало и стонало.

В кабине становилось все холоднее. Выдыхаемый воздух отделялся от губ белыми облачками и тут же оседал инеем. Постепенно оледенело все кругом: стекла кабины, приборы, агрегаты управления.

Фомин сидел, поджав под себя ноги. Тело ломило и ныло от холода. Хуже всего было ногам. Вначале он постукивал ими об пол, потом стал, как бывало мальчишкой, шевелить пальцами внутри сапога. [134]

Но этот ночной колючий холод был совсем не тот, что тогда, в детстве, на катке или лыжном привале. Мороз, как живой, проникал во все щели кабины, пробирался под одежду, просачивался, казалось, сквозь поры до самого сердца.

Хотелось есть. Он разделил свой неприкосновенный бортовой паек на несколько равных долей и подолгу сосал кусочки шоколада, стараясь не думать о том, как мучительно хочется горячего, хотя бы кипятку.

Чтоб не заснуть, считал. До тысячи, до трех тысяч, до пяти. Вспоминал стихи, повторял слова песен, почему-то чаще всего ту, самую любимую в летной школе: «Удивительный вопрос: почему я водовоз? Потому, что без воды и ни туды, и ни сюды».

Это «и ни туды, и ни сюды» привязалось особенно назойливо и порой доводило до новой вспышки отчаяния. В такие минуты он переставал владеть собой и принимался в слепой ярости колотить кулаками по борту кабины…

* * *

Рассвет наступал медленно, тягуче, точно цедился сквозь плотную тьму. В сизом небе над самым горизонтом еле угадывался большой плоский диск закрытого облаками солнца.

Вдруг тонкий луч осветил кабину, заиграл бликами на уткнувшемся в воротник лице летчика.

Вначале Фомин не понял, откуда свет. Припухшие веки его приоткрылись с трудом. Медленным взглядом он обвел заиндевевшую кабину, белую пленку льда, затянувшего приборы… И вдруг, как это иногда случается после тяжелого сна, он очнулся, и сразу отчетливо вспомнил все. Кровь прилила к вискам. Задыхаясь от внезапного смятения и злости, он протяжно застонал:

- А-а, слюнтяй чертов… Еще героем хотел быть. Уже сдался, раскис…

Злость, стыд, негодование на самого себя возвращали его к жизни. Превозмогая боль, он выскочил из кабины на слепящий искрами снег.

Сначала закружилась голова. Противно заныло под ложечкой. Ноги и руки были точно из ваты. Но он заставил их повиноваться. Проваливаясь глубоко в сугроб, добрался до чащи леса, между огромными соснами утоптал [135] снег на маленькой круглой площадке, натаскал сухих сучьев и развел костер.

Он старался подкладывать как можно меньше сучьев и только сухие, чтобы костер не давал дыма, который могли заметить в ближайшей деревне.

Узкие, желто-красные языки пламени лениво извивались, но вскоре дружно переплелись, и костер запылал, посылая к небу тонкий прозрачный столбик дыма.

Спасительное тепло побежало от ладоней по всему телу.

Скорее инстинкт, чем разум, подсказал ему, что такое бесполезное пребывание на месте опасно. Нужно было решать. Нужно было искать выход.

План показался очень убедительным. Он обдумывал его с лихорадочной поспешностью, точно боясь отступить.

«Ведь деревня-то до занятия противником была наша, советская. Не может быть, чтобы не сохранилось в ней никого из своих!» - мелькало в голове.

«Все правильно. Иначе не может быть. Нужно только дождаться вечера. Не может быть, чтоб не вышло».

Фомин рассчитывал подойти к деревне в сумерках, поэтому надо было готовиться в дорогу.

Он вспоминал, в каком направлении деревня, и далеко ли до нее. Судя по тому, как он видел ее с воздуха перед посадкой, ему казалось, что до деревни было не более двух километров. Особенно его занимала мысль, как идти по такому глубокому снегу. Он пытался устроить своеобразные лыжи: связать несколько тонких стволов маленьких елочек и приделать что-нибудь для крепления ног. Но связать было нечем; получалось все ненадежно.

- Пойду так, - решил он наконец.

Фомин выбрал из сломанных им еловых стволов толстую палку, разложил по карманам остаток пайка, походный компас, нож, подтянул повыше и закрепил как следует кобуру с пистолетом.

Отойдя несколько десятков метров, он обернулся и посмотрел назад. Тихой, щемящей грустью сжималось сердце. Как бы прощаясь, окинул долгим взглядом еле различимый вдали «ястребок», запорошенный снегом, и пристально посмотрел на утоптанное место у костра, где были навалены наломанные им ветки.