— Где находился лагерь, не помнишь?

— Где-то под Воркутой. — Увидев, как изменилось мое лицо, Снеш выдохнул: — И ты была там?..

— Да. И знаешь, я тебя помню.

В череде показанных Кайлин слайдов был один, где я пыталась поддержать и даже немного подкормить женщину, попавшую в наш барак с новым этапом. Она была непохожей на всех: непривычно красивой — даже исхудалая, закутанная в лохмотья, с черными подглазьями. Ни о чем не просила, не жаловалась, молчала, уйдя в себя. Жалкие кусочки хлеба, что я порой протягивала, брала без единого слова. Ходили слухи, что она из мира искусства. Таким проще в лагере: их берут в концертную бригаду, а это не лесоповал, да и пайка больше. Но, опять-таки по слухам, она отказалась играть со сцены. От гордости или от слабости, бог весть. Она ни с кем не сдружилась, не разговорилась, и, когда вскоре погибла от сапог зверя-охранника, о ней почти никто не жалел. Разве что я вздыхала украдкой: погибла заморская жар-птица, диво дивное, растерзанное стервятниками…

— И я тебя сейчас вспомнил, Рэна. Ты практически не изменилась.

Я поведала Снешу свою историю — серенькую и трагичную. Он помолчал, сочувствуя, потер в раздумье переносицу. Затем сказал:

— Не расстраивайся, Рэна. В той твоей жизни ты не совершила ни одного поступка, за который могла бы краснеть. А это немало, поверь. Я вот о себе такого сказать не могу. Делиться хлебом с незнакомым человеком, когда сам умираешь от голода — это… это подвиг, наверное?

— Да нет. С другими я не делилась. Просто она была как прекрасная птица — из незнакомого высокого мира.

— Знаешь, я бы мог тебе поведать жизнь Ханаан — она мне исповедалась час назад, стеная и плача. Это бы тебя немало утешило! Но я обещал ей молчать.

— Не была ли она охранницей или медсестрой в том самом лагере? Я где-то читала, что люди странствуют из жизни в жизнь целыми группами. И все, так или иначе, связаны между собой.

Снешарис расхохотался.

— А Маленький Человек сидел в соседнем мужском бараке — за то, что был толстовцем или баптистом?.. Нет, Рэна. Хотя это было бы здорово и еще больше всех нас сдружило. Скажи, а Рина в твоей жизни не было?

— Рина не было.

— У меня тоже. Впрочем, этого следовало ожидать.

Снеш помолчал, слушая Шнитке и прикрыв веки. Мне подумалось, что теперь при взгляде на него я буду видеть и ту женщину — исхудалую, умирающую от гордости, с темными подглазьями и застылой тоской в семитских черных очах.

— И вот еще что, — пробормотал он, не поднимая век. — Нам показали только предыдущую жизнь. А сколько их было до этого? Десятки, если не сотни. Представь себе ожерелье, где одни бусины из стекла, другие из глины, а третьи из сапфиров и изумрудов. Твоя прошлая жизнь — глиняная бусинка, а какие были до нее?

— И до нее были глиняные, — безнадежно откликнулась я. — Не утешай меня, Снеш. Я ведь не плачу.

— Нет-нет, ты не права! Рин крупно нас всех подставил — не показав всего ожерелья.

— Думаю, ему это не под силу. Даже с Кайлин.

— Да, согласен. Спасибо и за то, что показал! Мощный опыт. И я все-таки уверен, что был Марком Бонецетти. Не в прошлый, так в позапрошлый раз. И знаешь, что меня окончательно в этом убедило? Его музыка. Я все-таки раскопал в сети пару сохранившихся отрывков. Как-нибудь поиграю тебе, если хочешь.

Среди картин брата преобладали портреты. Пейзажи — как «Холодный пожар», или натюрморты были редкостью. Но именно пейзажные полотна оказались дверями. За двумя из них я побывала, и о каждой расскажу подробно.

— И чем порадуют нас сегодня?..

Задавая дежурный вопрос, Ханаан Ли дежурно прикуривает. Это стало для нее ритуалом. Нынче она облачилась в короткую тунику с вышивкой меандром по подолу, а волосы забрала в хвост, выпустив две завитые пряди вдоль щек. Намекает, что соскучилась по античности: как никак, она пифия. Пусть и не признанная никем. Наряд не по сезону — за окном узорно дышит на стекла январь, но в доме всегда тепло, и часто — как сейчас — пылает живой огонь в камине.

— А ничем. Утром я пошутил! — Рин весь день пребывал в состоянии умеренной агрессивности, о причинах которой оставалось только гадать, и к вечеру она не рассеялась. Попадаться ему на язык или под руку явно не стоило. — Не слишком ли я разбаловал вас, мои милые? Вы перестали быть самобытными и интересными. Когда человек вдоволь получает «хлеба и зрелищ», он перестает развиваться.

— К чему ты клонишь? — Снеш зажигается, как спичка, тем более что и он с утра взвинчен. — Если тебя по какой-то причине продинамила очередная красавица и ты желаешь отыграться на нас, пожалуйста — проведем время, как обыватели. Только не надо обвинять других в деградации!

— Вы наркоманы, а я ваш кайф. Мне это льстит, не скрою, но и раздражает в то же время. А сегодня отчего-то просто бесит! Нет, мне не сложно устроить вам очередное чудо. Но сперва хорошенько подумайте: хотите ли вы его, зная, в каком я настроении?

— Нет! — быстро ответила я, догадываясь, что ни к чему хорошему эта кривая ухмылка не приведет.

— Хотим! — Ханаан вызывающе сверкнула в мою сторону хорошо экипированными очами.

Остальные, с разной степенью уверенности, поддержали ее.

— Ты, Рэна, в меньшинстве, — обернулся ко мне брат.

Ухмылка стала еще ехиднее. Я промолчала.

Рин поднялся в студию, прихватив в качестве помощника Маленького Человека. Вдвоем они притащили полотно под названием «Розовый Лес». Это был последний по времени шедевр, и мы увидели его впервые. Картина оказалась большой, метра два в ширину, и очень яркой — если долго рассматривать, начинали слезиться глаза. Голые деревья без листьев всех оттенков розового тянули ветви, похожие на женские и детские руки, к маленькому багровому солнцу. Судя по запаху краски, отдельные мазки были нанесены только вчера.

Поставив полотно у стены, брат полюбовался им, отойдя на два шага.

— Ну, как?

— Странный выбор главенствующего цвета — гламур. Но вообще — мощно, — оценил Снеш. Правда, в голосе сквозила неуверенность.

— Страшно, — выдохнула Як-ки.

— Экспрессия, напор, завораживающая динамика жадного роста, — прищурившись, с видом знатока пробормотал Маленький Человек. — Деревья хищны и целенаправленно активны. Розовое и голое акцентирует зрительское либидо. Но, друг мой, тебя подвело чувство цвета. С розовым не сочетается ни черное, ни серебряное, а у тебя эти краски присутствуют, хоть и в малом количестве.

— С черным сочетается всё, — возразила Ханаан. — Насчет серебра согласна: диссонанс. И болезненный. Я бы и желтое убрала — в этом контексте оно напоминает гной. А солнце, ты уж извини, Рин, похоже не на источник света, а на источник боли, то есть фурункул.

«Прогресс! — отметила я про себя с уважением. — Девушка не зря читала умные книжки».

Рин рассмеялся.

— Никому из умников не приходит в голову, что так и задумано: и диссонанс, и гной, и болезненность? Фишка в том, что всем вам предстоит прогуляться по этому лесу. Но сперва маленькая разминка. Поговорим о вещах, что нас пугают и отвращают. Начнем с тебя, Ли. Что вызывает у жриц Аполлона отвращение и страх в первую очередь?

— Маленькие розовые младенцы, — ответил за Ли Снешарис. — Кто же здесь этого не знает?

— Спасибо, — с достоинством поблагодарила Ханаан. — Ответ исчерпывающий, и добавить мне нечего.

— Тогда представь: у тебя семь новорожденных младенцев и их нужно каждый день купать в большом тазу и пять раз в день менять памперсы. Какие чувства ты будешь испытывать при этих действах?

Ханаан Ли выразительно сморщилась и постучала по сигарете живописным ногтем, сбрасывая пепел.

— Зачем задавать вопрос, ответ на который очевиден?

— Хорошо, — Рин покладисто кивнул. — Спрошу по-другому. Представь, что ты — выдающийся ученый. Занимаешься генной инженерией и научилась выводить людей-растений. Попросту соединив человеческие гены с генами куста жасмина. Эти гибридные существа вырастают из семян и пребывают в горшке с землей до определенного возраста. Скажем, до получения паспорта. Хотела бы ты пару-тройку таких детишек? Заметь: ни памперсов, ни молочных смесей, ни воплей по ночам. Нежно благоухающие и молчаливые кустики с умными немигающими глазенками.