— Это, Софья Фоминишна, твои наговоры?! — с горечью обратился опять государь. — Тебе же хуже будет и этому упрямцу. Я знаю, что ты ненавидишь Елену, а оттого и мальчишка так самоуправствует… Да назло же вам я поставлю Дмитрия. Вот и знайте!
Софья заплакала.
— Государь, родитель, не гневайся на матушку! Тут все виноваты и все правы. Так… вышел несчастный случай! — Целуя руку отца, вступилась княжна Елена Ивановна, вообще нелюбимая Софьею, но пользовавшаяся нежностью Иоанна. Он не отвечал дочери, но опять смягчился.
— Батюшка, родной мой! — продолжала ласкаться Елена, бледная и, как видно, недавно плакавшая.
Иоанн заметил теперь только резкую перемену в дочери и ласково спросил ее:
— Что с тобой, дитя мое? Признайся мне искренно… Нездоровится, что ль?
— Нет, батюшка! — кротко ответила Елена. — Здорова я, только все мне скучно… плакать хочется.
Иоанн опустил голову, видимо взволнованный.
— Из-за чего же плакать?
— Да бедная няня, Авдотья Кирилловна наша… так убивается… и мы с нею…
— О сыне все своем? — как-то глухо и сурово произнес Иоанн, впадая в раздумье. — Увидит его… может, и скоро! А ты, Ленушка, не скорби о нянином горе… Господь кого любит — того испытует… Не так ли, Авдотья Кирилловна? — обратился к ней государь, увидев, что она старается словно скрыться, ему не показываясь. — Поди-тко, княгиня, потолкуем по-родственному. Хочу спросить у тебя совета. Елена моя Ивановна любит тебя, и ты ее, я знаю… больше всех девочек… Так тебе и следует решить дело, про которое намерены мы вам поведать теперь. Вот я что сдумал. Она у нас на возрасте… Краше ее нет в семье у нас… мне и хочется полечить девушку от тоски… Понимаешь? У Казимира-короля неженат младший сын. Вот я и думаю, что Александру Алена моя будет ровнею. Кое-чем, на радостях, он мне, а я ему поступлюсь… Литва с Русью и поладят, чего доброго… А там… Бог порукой, конечно, надолго ли? А желание есть у меня помириться да пожить с соседом дружески. Так вот у нас и веселье затеется!
— Парочка хорошая бы вышла! — поспешила ответить вместо княгини Холмской вкрадчиво Софья Фоминишна. — Этот план делает честь уму и сердцу государя, моего супруга. Покорная жена может только побить челом ему за себя и за дочь нашу. Елена действительно создана для украшения престола, а не для жизни в подданстве.
Иоанну любы были эти речи, и он, забыв гнев свой, ласково усадил жену по одну сторону себя, пригласив сесть с другой стороны княгиню Холмскую.
— Так вот, княгини, поговорим о деле… заправду… коли угодно гаданье наше… порассудите, да и дело гоношить. Пересмотреть надо ларцы Аленины и счесть: что есть и что надо пошить из белой казны… Да и утвари женские положить на меру: что есть и что сделать придется… исподволь. Потом?.. — Он замолчал и, казалось, раздумывал, но что-то, вероятно, не сходилось.
Входит лисьей походкой Патрикеев и, униженно отвесив поклон великой княгине, подойдя к государю, говорит на ухо:
— Обоз своротил с Тверской дороги на Вязьму, и в лесу начались оклики да высвисты. Наши — к подводам. С их повскакали люди в наряде и напали на слуг твоих, государь… Только четверо успели ускакать и подать весть.
Лик Иоанна помрачился, и брови забегали у него — верный признак тяжелого волнения. Государь встал поспешно и вышел.
Патрикеев, на ходу догоняя его, нашептывал:
— Князь Андрей Васильевич уехал к себе на подворье, нимало не помешкав, как только вышел ты, государь, в государынин терем, а… еще не знает об обозе. Гонцов к нему не приезжало.
Вот вошли государь с Патрикеевым в рабочую палату. Иван Юрьевич не садится и держит свою шапку.
— Его бы, государь, следовало, князя-то Андрея Васильича, взять под охрану надежную?.. Может, что ащо окажется… а оставить так… Коли почует, что попали мы на след отправки обоза, задумает и скрыться… В Литве всякому рады смутнику.
— Разумеется, князь Иван Юрьич, правда. Не теряй их из вида!.. Пожалуй… Впрочем, лучше подождать. Брат после сегодняшнего приема, не думаю, чтобы враждебником стал…
— А я так думал, что ласкою он думает усыпить твою прозорливость, государь; попомни, как он ослушался и твоего веления — идти на ордынцев? Подумаю про такую отвагу и смекаю я, что он неспроста сотворил ослушанье тебе, а по уговору, как Бог свят, с литовским твоим недругом.
— А может, и друг ужо будет?! Тогда хоть бы Андрей и впрямь уехал!.. Беда невелика будет. Ведь приехал же к нам князь Лукомской?.. Пусть также примут и Андрея… в Литве!
— Князь Лукомской?! Изволишь молвить государь, да сдается мне, что князю Андрею Васильевичу приезд его ведом был раньше нас. Как въезжал этот, князь-от Иван Лукомский, так боярин Андрея Васильича уж поставил его прямо на княженецкое на подворье его. А как поставили, наутро же поспешить изволил его повидать и братец ваш.
— Вот как?! Я этого не знал. Так, за Андреем, пожалуй, да и за князем за Лукомским… за этим — смотреть в оба. То и другое оставляю на твою заботу, Иван Юрьевич.
— Подлинно, государь, смотреть надобно за обоими. Мне все сдается: может ли быть, чтобы с чиста сердца приехал к нам, в Москву, служить тебе князь хоть бы Лукомский? Когда наши же люди нанесли ему кровную обиду да еще насмеялись на требованье Казимира дать управу озорникам! Ответили, что за давностью найти не можем, кто виноват. А виноватого всякой пальцем только не указывает…
— Чем же, по-твоему, насолили-то Лукомскому наши? Что это за кровная обида?
— Да изволишь ведать, государь, в наезде наши неладно учинили на отместку полякам: разгромили село Лукомского. Да и женскому полу пощады не дали… А в селе-то были сестры родные Ивановы да невеста его возлюбленная. Пиво варил — свадьбу уж ладил!.. А наш Кляпик Колычев, зверь, известно, девок-то княжон да невесту на зло дал, на поруганье. Такой обиды, на мой склад, по гроб не прощают. Мстят до корня… А добряк вишь какой нашелся, сам еще к тебе служить приехал… Воля твоя, государь, крайне подозрительно!..
— Да! Если правда, что молвил ты мне, всякой бы на месте князя Лукомского кровью рассчитался, не то чтобы к нам в дружбу лезть. Да он, может, думает, служа у меня, вернее добраться до обидчика?
— Да, опять хитрое дело, что, явившись в Москву, Лукомской не заикнулся никому об обиде… И Кляпика видает… а все молчок.
— Разыскивает! Что ж до времени в набат-то бить? Нрав, значит, стойкий… удерживается, да тогда нагрянет, когда увертываться будет нечем! Все выложит, как на блюдо.
— Хитер уж оченно… Не верится что-то. Да и то сумненью дается, что Казимир также смалчивает: не клянчит, как обычно, чтобы Лукомского приняли здесь.
— Вот это так правда!.. И поважнее всего другого, что ты не сказал мне. Однако пора тебе на покой, Иван Юрьевич, мало отдохнуть пришлось тебе в минувшую ночь. Успокойся… и я, ин, прилягу.
— Покойного сна желаю, государь… Что значат наши бездельные хлопоты и делишки перед твоими царственными заботами.
Не лег, однако, спать Иван Васильевич, отпустив Патрикеева. Долго ходил он по палате своей, и подозрения, вызванные наветами и сомнениями дворецкого, получили полную силу и ясность несомненную. Если Лукомской оказывался подозрителен, князь Андрей Васильевич, дружившийся, по-видимому, с ним, представлялся более опасным ради своей строптивости и несообщительности. Проявление вчера им вызванной кротости и уступчивости шло вразрез со всею прошедшею жизнью его. Как согласить это?
Утро застало политика еще ни на что не решившегося, но самая эта нерешительность доказывала уже, что если теперь начнет приставать князь Иван Юрьевич с наветами — он достигнет цели непременно. И он сам был того же мнения, зная характер своего повелителя. Стоит бросить зерно подозрений — начнется работа и в результате будет именно то, чего добивался наветчик.
«Ин добро, сегодня не удалось — завтра ты мой, злой обидчик! На твою княжескую шейку приладим мы новую колодку. Проклянешь тот час, когда руки твои положили на лицо мне печать несмываемой обиды. Все отплачу с лихвою!» И он злобно улыбался, обдумывая новый приступ, окончательный, для погубления князя Андрея.
