— Здрав буди, князь Дмитрий, все ли честь твоя исполнил, что мы указали ономнясь?
— Все… Воеводу послали мы на Суздаль, длугова на Колцеву. Узо сами пойдем с Москвы на леку, на Оку.
— Ладно! Благодарствую. А недругов наших покарал?
— Покалал!.. — и сам задумался, не прибрав имен чьих-нибудь и не успев припомнить.
— Кого же покарал, ин молви.
Тут в детской памяти княжича Митеньки проскользнуло имя, вероятно произносившееся матерью его со злобою, и, не долго думая, крикнул он:
— Князя Холмскова!
— Как ты смел?! Это друг мой! Рази его приказал я? Ряполовского, Патрикеевых.
— Не хоцу! Окломя Холмскова ни в зись. Ляполовской у нас бывает. Патликеев гостинцика дает… Холмскова, Холмскова, Холмскова!
— Говорят тебе — нет. Холмского не трожь. Он наш, великого государя присный друг и слуга, а патрикеевцев твоих… наушников, — под топор!
— Ни в зись…
— Слушай, Митька! Не перечь. Коли я, великий государь, ково милую, значит — милую и не выдам!.. А ослушникам вот что! — И он погрозил племяннику скалочкой, заменявшей скипетр.
Княжич Дмитрий, вспыльчивый и, как мы заметили, к тому же избалованный и хворый, задрожал от злости и бросился на дядю-повелителя с криком:
— Не месай! Не хоцу и не хоцу! Давай длаться?!
Няньки смеялись, а князь, замахнувшись своим импровизированным скипетром, сдержанно, по-видимому, но уже сердясь, крикнул:
— Не подходи!
Но уже было поздно. Ребенок рванулся к нему и повалился как сноп. Скалочка больно ударила по левому уху и челюсти, к счастию, скользнув только по виску. Няньки бросились к упавшему княжичу: видать, тот закатился так, что не слышно было его голоса. Звонкий крик и рев раздался уже, когда вносили его к себе.
— Что это? — выбежав из повалуши в передние сени, спрашивает трепещущая, встревоженная Елена мамку, старающуюся закрыть рукою личико кричащего княжича. Увидев из-под пальцев женщины выступавшую кровь, мать, в которой неожиданная катастрофа возбудила давно уже незамечаемую нежность, непритворно испугалась, вне себя заголосив:
— Его убили! — И сама готова была упасть.
— Не убили, зашиб князь Василий Иваныч! Наш-от резвой такой, бросился драться. (
— Не верю! Он весь в крови. Лекаря! Воды! — и Елена с возбужденною нежностью стала отдавать приказания оторопевшим женщинам. Кровь не скоро уняли. А ребенок, уложенный в свою постель, продолжал тихо плакать и метаться в жару. Заснул он уже поздно, почти под утро, и все стонал как-то да метался беспокойно.
Тогда-то и призывали лекаря, дав ему наказ не уезжать домой, а быть поближе на случай, буде потребуется.
Расправа Василья Ивановича вызвала со стороны матери, не потакавшей вообще детям, немедленное штрафование. Его поставили в тюрике в угол, но герой и наказанный не переставал уверять, что он сделал, что следовало.
— Мама! Ты послушай только, что за озорник делается Митька. Я, когда он княжит, поддаюсь ему, совсем приказывает — исполняю! Он же — не хочет делать по указу моему. Ошибся — сознайся. Велю карать непокорных — он казнит моего лучшего друга. Васю Холмского, говорит, вздернуть! Я запрещаю — он все свое. Да еще лезет в драку со мною, великим государем своим и повелителем! Ну — и попал! Жаль мне самому, да сам он виноват!
— А ты не знаешь разве, как этот твой поступок перетолкуют, да еще с прибавкою, патрикеевцы?
— Да пусть их. Батюшка сам не милует непокорных; я в него: не покоряешься — казнь!
— Я ужо тебя и велю высечь!
— Безвинно, мама. Подумай, что я был государь, — повторяет он. Софья Фоминишна закрыла лицо руками, и верный такт ее здорового мышления доказал ей возможность вывода из настоящего случая новых неприятностей со стороны невестки-враждебницы.
— Что Митя мой? — входя к невестке, ласково спросил Иоанн Елену.
— Ничего теперь, как боль уняли.
— Заснул… а сегодня полегче, — ответила за княгиню старая няня, поднося к деду ребенка с перевязкою, закрывавшею почти все его личико, видимо опухшее от слез.
— Да это-то что намотали ему на личико?
— Завязали, чтобы кровь унять.
— Отчего кровь?
— Дядюшка, князь Василий Иванович, кокнул нашего княжича по головушке скалкой… Уж текла, текла кровь… из ушка и из ротика, не приведи Бог как!
— Осерчал за что-то на племянника, — рассеянно добавила Елена.
— Мой Васька? Да чего же нянька-то да мать-то смотрят? Я его, мошенника, так велю высечь! Чтобы не смел впредь озорничать…
— Ударил, да промолвил еще: на, мол, тебе… за то, что батюшка тебя жалует не по достоинству! — прибавила с злорадством мамка.
— Оставь, няня, — отозвалась Елена с плачем, — заведомо ребенок не свои это речи пересказывает!.. Что государя на гнев наводить без пользы?.. Будет ужо князь великой Василий Иванович… пуще гнать станет нас с Митинькой… недаром похваляется теперь экой клоп еще, — что всех князей искоренит… не нужны они!
— Не разумно, государь, отроку эки речи внушать! — кротко заметил Андрей Васильевич, видимо взволнованный последними словами невестки.
— Все это бредни, душа моя! — успокаивая Елену, ответил Иоанн. — Велю разыскать: кто между детьми вселяет вражду… С того примерно взыщу, а озорнику не дам потачки. Почем ему или вам, бабам, знать, кого государь пожалует великим княжением? Темна вода во облацех! Еще подрасти надо… прежде. — И сам стал ходить по терему невестки, видимо недовольный открытием замашек сына при брате.
— Княгиня великая, матушка, нас не жалует, — заметила Елена грустно, с горечью, — вот ребенок растет; видит все и смекает, что можно ему срывать сердце на нелюбимом племяннике… При жизни родителя не дали бы нас в обиду! — И заплакала.
— И я не дам, коли на то пошло! — отрывисто высказал государь и, гневный, оборотился в терем жены.
Увидя отца, идущего не в себе, и общий ужас на лицах нянюшек, навстречу гневному бросилась княжна Федосья Ивановна и, обняв ноги его, закричала:
— Батюшка… прости! Не пущу, покуда не помилуешь.
— Поди прочь! — крикнул отец, но Феня уцепилась за ферязь его еще крепче, с плачем.
Иоанн был гневен, но отходчив. Неожиданность сцены и мольбы девочки, от которой никто не ожидал такой выходки, скоро смягчили его.
— Оставь меня, Феня… Что ты, дурочка, так всполошилась? — уже почти ласково сказал Иоанн, стараясь освободиться от детских ручек, мешавших шагнуть ему.
— Прости! — повторяла неотвязчивая сильная девочка.
— Кого и за что? — стараясь показать вид, что ему ничего неизвестно, пытался спрашивать Иоанн, гладя по голове ласковую дочь свою.
— Васю, брата, — проговорила она, зарыдав… — Он Митеньку ушиб! Ненароком вечор… Мне так было жаль его!
— Кого?
— Митю! — пренаивно ответила просительница.
— Люблю, Феня, за правду! — посадив дочь на колено себе, сказал Иоанн. — Рассказывай, как было?
— Да Вася чтой-то не поладил с Митею… Митя и бросился на него — драться. Вася как держал скалочку — и ударил его! Так мальчик и закатился. Прибежала мамка — он в крови весь как баран, его и унесли к матери.
— Какого жестокосердного растишь ты сына! — с упреком обратился государь к Софье Фоминишне.
— Я не учу его злости, — робко ответила великая княгиня. — Жаль мне самой бедного внука. Тотчас же наказала я Василья: у меня и теперь он еще в углу стоит в тюрике… да прощенья просит.
— Так и надо разбойнику! Ужо вот я сам расправу учиню.
— Батюшка, а обещание? — подскакивая к отцу, опять стала канючить Феня.
— Василий! — крикнул государь.
Виноватый с опухлыми глазами подошел к нему боязливо.
— Поди-ка, поди-ка ближе, злодей! Как это ты похваляешься, величая себя государем? С чего ты это взял? Дмитрий сын старшего твоего брата — ему, а не тебе величаться следует! Чего научают тебя наставники? Прислать ужо ко мне Мефодия-грека, я внушу ему, как учить княжича… Говори мне сейчас, кто тебя научил так обращаться с Митею?
Виноватый уставил глаза в землю и молчал, по обстоятельствам дела — как мы видели прежде — считая себя правым. Объяснять же отцу, что и как происходило у них, он не смел за приказом умной матери. Гнев вновь начал овладевать Иоанном при мнимом упорстве мальчика, причины которого он не знал и не предвидел.
