— Конечно же, вы получите наше благословение. Мы благословим Вивьен. Дело совсем не в этом.

— Тогда в чем же?

Она открыла рот, но вдруг остановилась, глотая воздух и закатив глаза. Я испугался, подумав, что у нее удар — на память пришло слово «апоплексия». Почему-то вспомнились Панч и Джуди из представлений кукольного балагана летом на набережной в Каррикдреме, которые вызывали во мне смутную тревогу, даже когда я заливался смехом. Но к моему удивлению и замешательству, миссис Б. разрыдалась. Ни раньше, ни потом мне никогда не приходилось видеть, чтобы она до такой степени теряла над собой контроль. Кажется, она удивилась не меньше меня. И разозлилась на себя, что добавило новых, злых, слез.

Как глупо, как глупо, — твердила она, утирая их под звон браслетов и тряся головой, будто вытряхивала что-то из ушей.

Я на миг увидел, какой она будет, когда станет совсем старой. Мне было ее жалко, но к этому примешивалось другое чувство, которого я стыдился, но не мог от него избавиться: ликование, торжество; гадкое, скрытое от глаз, мелочное, но при всем этом торжество. Бывают моменты, редкие и еще реже так четко отграниченные, как этот, когда сила переходит от одной противной стороны к другой незаметно, мгновенно, как электрический заряд между электродами. Я принялся подыскивать ненужные и скорее неискренние слова утешения, но миссис Б. сердито отмахнулась от них как от назойливой осы. Она быстро взяла себя в руки. Слез больше не было. Шмыгнув носом, подняла голову и свысока поглядела на меня.

— Я не хочу, чтобы мы были врагами, мистер Маскелл.

— Я тоже, это было бы неразумно.

Вскоре, когда я снова оказался в гостиной, а миссис Б. куда-то удалилась, подошел Макс Бревурт. Мне показалось, что кончик его острого носа вздрагивает — так тщательно он вынюхивал обстановку. Он обладал поразительным ощущением опасности. В нем действительно было что-то от бобра — прилизанные волосы, потирание рук, осторожно принюхивающееся рыльце.

— Говорят, что у меня появится еще один сын, — начал он, одарив меня одной из своих кислых улыбок. — Поздравляю.

После этого говорить было не о чем, и мы неловко замолчали, глядя под ноги. Потом заговорили оба сразу и снова погрузились в мучительное молчание. Появилась миссис Б., вернувшая себе привычный царственный вид, и я подметил быстрый вопросительный взгляд Макса, решающего, что делать дальше.

— Может, выпьем? — предложил он и робко добавил: — Отметим событие.

— Конечно же, — поддержала супруга, изобразив ослепительную улыбку. — Шампанского. Мы тут немножко поболтали. — И она повернулась ко мне: — Верно, мистер Маскелл?

— Виктор, — поправил я.

Свадьба, как тогда говорили, прошла скромно. Церемония состоялась в отделе записи актов гражданского состояния муниципалитета Мэрилебон. Присутствовали Бобры: Ник с родителями и дряхлая тетка, которую я раньше не видел — она была при деньгах, — и кроме них, конечно, Бой Баннистер, а также Лео Розенштейн и двое подруг Крошки, перезрелых девиц в нелепых шляпках. Накануне вечером приехали мой отец с Хетти. Они стеснялись и робели, а я чувствовал себя неловко за них и из-за них. Шафером был Ник. Потом мы поехали в «Клэриджес» на ленч. Бой набрался и произнес похабную речь, в течение которой миссис Бобриха с застывшей на лице кошмарной улыбкой зверски крутила салфетку, будто сворачивала голову крошечному белому бесхребетному зверьку. Медовый месяц провели на Сицилии, в Таормине. Было жарко, над Этной постоянно висело грозное облачко дыма. Много читали, смотрели развалины, а по вечерам Крошка рассказывала мне за ужином о своих бывших любовниках, которых у нее было внушительное количество. Не знаю, зачем ей хотелось перечислять свои похождения, которые по мне были однообразно скучными; возможно, это был своего рода экзорцизм. Меня это не трогало. По-своему было даже приятно, прихлебывая из бокала, мысленно представлять эту призрачную вереницу банкиров, игроков в поло, несчастных американцев, проходящих через расписанный в изысканно мрачных тонах зал ресторана и исчезающих в душной звездной ночи.

Секс оказался проще, чем я ожидал и побаивался. Мне было приятно познать другую Крошку — теплую, податливую, даже ласково-томную — очень непохожую на ту вызывающе резкую особу, которую я брал в жены, а ее поразило и тронуло, что она вышла замуж за девственника тридцати одного года от роду. Несколько трудно было начать. Она, со смехом откинув волосы, сказала: «Бедняжка, давай помогу, я в таких делах не новичок». В последнюю ночь мы торжественно, правда, будучи навеселе, поклялись, что не будем иметь детей. К Рождеству она забеременела.

Дорогая мисс Вандельер, знаю, что я не вспоминал о вас. Более того, я вас избегал: когда вы приходили сегодня утром, я был дома, но не ответил на звонок. Я знал, что это вы, потому что видел в окно, как вы переходили площадь под дождем (что молодые женщины имеют против зонтиков?). Я чувствовал себя как преклонных лет старая дева (но когда я не чувствую себя дряхлой старой девой?), выглядывающая из-за тюлевых занавесок на мир, который с каждым разом кажется ей страшнее. Мне нездоровилось. Душевная тоска, так это называется. Слишком много грустных размышлений здесь, под лампой, наедине с поскрипывающим пером, когда за окном тревожит душу щебет птиц в деревьях, буйствует весна и уже громогласно заявляет о себе воспетое Китсом лето. Такая бесстыдно великолепная погода беспощадна ко мне; я всегда был склонен к жалостному самообману. По-моему, я поспешил принять случившееся. Надо было дать себе время оправиться после этого публичного разоблачения и последовавшего унижения. Все равно как после операции или, должно быть, когда выжил после расстрела — приходишь в себя и думаешь: «Не так уж плохо, остался жив и почти не больно. Что это все кругом так на меня смотрят?» И радуешься. Это потому, что организм еще не осознал потрясения или потому что само потрясение действует как анестетик. Но недолгое приятное возбуждение проходит, присутствовавшие при сем люди устремляются к месту нового происшествия, потом приходит ночь, а с нею мучительные недоуменные раздумья.

Я был глубоко удивлен, когда меня лишили рыцарского звания и звания почетного доктора Тринити-колледжа, а в Институте деликатно дали понять, что мое дальнейшее пребывание в нем, даже лишь в целях научной работы, было бы нежелательным. (Из дворца не было никаких вестей; миссис У. страшно не любит скандалов.) Что я такого сделал, чтобы меня так оскорбляли, и это в стране предателей, которые каждый день обманывают друзей, жен, детей, налоговых инспекторов? Понимаю, что в данный момент я неискренен. По-моему, то, что их так шокирует, для некоторых — кого-то из них самих — по существу могло бы послужить идеалом. И я так думал, даже вопреки собственному присущему мне уничижительному скептицизму. Я не обманывался относительно своего выбора. Я не был ни Боем с его наивным убеждением в способности человека к совершенствованию, ни с блуждающим по свету Куэреллом, заглядывающим иногда порассуждать за несравненным портвейном епископа Бонголендского вокруг тонкостей вероучения. Для меня же марксизм был возрождением, в не так уж измененном виде, веры моих отцов; любому доморощенному фрейдисту было по силам причесать его на свой лад. Но какое утешение от веры, если она содержит в себе собственный антитезис, поблескивающую в сердцевине каплю яда? Достаточно ли паскалевой ставки для поддержания жизни, реальной жизни, реального мира? Тот факт, что вы ставите на красное, еще не означает, что не существует черного.

Я часто думаю, как по-иному сложились бы мои дела, не встреться я в свое время с Феликсом Хартманном. Естественно, я был в него немножко влюблен. Вы, наверное, о нем не слыхали. Он был одним из самых впечатляющих людей Москвы, и идеологом, и страстно увлеченным активистом (Боже мой, до чего же легко пристает жаргон воскресных газет!). Крышей ему служила фирма по торговле мехами поблизости от Бриклейн или в каком-то еще нездоровом месте, дававшая ему возможность часто разъезжать как по стране, так и за границей. (Мисс В., вы, надеюсь, записываете.) Он был подданным Венгрии немецкого или славянского происхождения, отец был солдатом, мать сербка или словенка, что-то вроде того. Говорили, хотя я не знаю, откуда это пошло (а может быть, и правда), что он был посвящен в духовный сан и в Первую мировую войну служил капелланом в австро-венгерской армии; когда я однажды спросил его об этом периоде его жизни, он ответил мне своей нарочито загадочной улыбкой. Его ранило шрапнелью — «в стычке в Карпатах», — после чего осталась приятная на глаз байронова хромота. Высокого роста, прямая спина, гладкие иссиня-черные волосы, мягкий, спокойный взгляд, располагающая, пусть несколько натянутая, ироническая улыбка. Он мог быть одним из тех прусских принцев прошлого века, украшенных золотыми шнурами и дуэльными шрамами, каких так любили опереточные композиторы. По его словам, он попал в бою в плен к русским и, когда произошла революция, примкнул к красным и дрался в гражданской войне. Все это создавало ему ореол мужественного, знающего себе цену побывавшего в переплетах человека. Полагаю, в собственных глазах он был не принцем-студентом, а одним из тех священников — воителей контрреформации, что, волоча окровавленный меч, бродили по дымящимся развалинам разграбленных городов.