– Так что Анна Карловна?
– Знакомая это. Я же много платить не могу, а она согласилась за пятнадцать рублей в месяц – и это не весь день же работать, а часа четыре в день, не больше! Я думала – как хорошо, что она согласилась! А потом узнала – она куда ни нанималась, ей всюду потом от места отказывали, потому что она – пьющая.
– Это я знаю.
– Я терпела, терпела… стыдила ее, стыдила… а потом мне же за нее выговор сделали – что я пьяных баб в цирк привожу… Так и я ей от места отказала. А она так на меня кричала – конюхи ее силой с циркового двора вытолкали.
– И больше ее в цирк не пускали?
– Нет, не пускали, у нас с этим строго. Вот она от злости могла собачек отравить. Только ее бы ни за что не впустили…
Больше мадмуазель Мари ничего рассказать не смогла. И Лабрюйер побрел обратно в ателье.
Там он сцепился с Каролиной из-за сущей ерунды и довольно злобно отправил ее в лабораторию – печатать цирковые карточки. Сам пошел прогуляться и вскоре обнаружил, что прохаживается взад-вперед от Александроневской церкви до угла Александровской и Столбовой – и обратно. Причем ходит по четной стороне улицы – а «Франкфурт-на-Майне» – на нечетной, и потому Лабрюйеру издали лучше видно, какие автомобили и экипажи подъезжают ко входу в ресторан и гостиницу.
Это не было обычным легким помутнением рассудка по случаю влюбленности и обычного мужского интереса к красивой женщине.
Совсем недавно Лабрюйер испытывал нечто подобное – когда видел Валентину Селецкую и слышал ее прекрасный голос. Но с Селецкой не получилось – ему нечего было предложить женщине, да и само чувство оказалось кратковременным. А душа ждала продолжения, душа была готова продлить знакомое безумие, для чего ей, душе, требовалась женщина. Не Валентина, так госпожа Красницкая, на кого-то же нужно израсходовать все, что накопилось…
Копилось давно – с той весны, когда строгая Юлиана позволяла целовать себя в губы и обнимать за талию, а все прочее – только после свадьбы. Она была слишком добродетельна, чтобы выходить замуж за человека, оставившего службу и искавшего утешения в вине, мадере и водке. Потом, конечно, были какие-то женщины, в бытность репетитором при двух балбесах-гимназистах Лабрюйер ненадолго сошелся с их маменькой, не обращавшей особого внимания на его пьянство. Но – все не то, все не то, в чем выплескивается душа…
Видимо, с тех времен накопилось столько, что на Селецкую был израсходовал лишь верхний слой, а все прочее дождалось Иоанны д’Арк. И это выглядело язвительной насмешкой судьбы – Валентина по крайней мере не была связана с жуликами и мошенниками.
Если бы кто сказал Лабрюйеру, что его настигла и оглушила любовь с первого взгляда, он бы не поверил. Такие страсти впору гимназистам, ему же – сорок лет, и дамская анатомия для него тайны не представляет.
Поставив себе почти врачебный диагноз «накопление мужской неудовлетворенности», Лабрюйер добавил к нему пару слов на том русском языке, который используют пьяные сапожники, и пошел к цирку. Целенаправленно пошел! Был у него в тех краях один давний источник сведений. Осведомитель по фамилии Паулс жил в доходном доме на углу улицы Паулуччи и Мариинской. Не так чтобы близко к цирку, но, возможно, кто-то по соседству сдает комнаты цирковым артистам, и можно потянуть за ниточку.
Мысль оказалась верной – осведомитель по старой памяти дал адресок. Пожилая вдова обычно сдавала жилье студентам – буквально в трех шагах был Политехнический институт, огромное мрачное здание, в котором Лабрюйеру доводилось бывать по делам о студенческих безобразиях. Но сейчас вдове повезло – у нее снял комнату жонглер Борро, уходивший в цирк рано утром и приходивший после представления. Жонглер мечтал о европейских и американских турне, а потому репетировал, сколько хватало сил. У нее и до того иногда жили артисты, дарили вдове контрамарки на галерку, и она кое-кого знала из цирковых служителей.
Лабрюйер радостно поспешил к ней – пока не стало слишком поздно для визитов. Вести следствие ему нравилось, и он даже пожалел вдруг, что не послушался мудрого совета Аркадия Францевича Кошко и не вернулся в сыскную полицию. Кому и что он доказал тем, что сделался фальшивым владельцем фотографического ателье?
Оказалось, что не только вдова дома, но и постоялец. Было с кем поговорить! Хозяйка впустила гостя в комнату, а там Лабрюйер обнаружил не только Борро (жонглер сидел за столом, держа руки в кухонных мисках), но и борца Штейнбаха.
– О, как занятно! – воскликнул Штейнбах. – Развлекаетесь поисками собачьего отравителя?
И тут же засыпал Лабрюйера веселыми вопросами. Отвечать на них было мудрено – борец резвился, как дитя на лужайке, перескакивал с темы на тему, и в конце концов Лабрюйер сам удивился – какого черта он носится по городу из-за покойных собак?
Жонглер молчал. Только с большой неохотой объяснил – у него на руках трещины между большими и указательными пальцами, в тех местах, куда приходят подброшенные кольца, и эту беду нужно лечить особыми ванночками.
Поговорили и о мадмуазель Мари.
– Предлагаю пари. Собак отравила изгнанная пьянчужка, – сказал Штейнбах. – А с нее какой спрос?
– Как она могла это сделать?
– Вы не цирковой человек, господин Лабрюйер. Несколько раз в день ворота, выходящие на Парковую улицу, отворяются. Нужно привезти корм для животных, нужно вывезти всю грязь с конюшни. Человек, поставивший перед собой цель, просто сядет напротив ворот и будет ждать. Потом проскользнет и спрячется во дворе, это несложно. Пьянчужка наверняка знает всякие закоулки. Считаете, что это слишком просто?
– Это нужно доказать, – буркнул Лабрюйер.
– И что, вы поведете пьяную тетку в суд? Возместить ущерб она все равно не сможет. В итоге – потраченное время, и ничего более.
Но господин Штейнбах не знал, какие мысли клубились в Лабрюйеровой голове.
Лабрюйер осознавал, что погоня за отравителем – на четверть из сострадания, на три четверти от скуки. Но цифры поменялись – теперь осталась четверть сострадания и четверть скуки, но половина принадлежала упрямству. Очень захотелось переупрямить веселого борца.
Он сказал, что версию о пьянчужке, естественно, рассмотрит, но и прочие не отбрасывает. У мадмуазель Мари прехорошенькие ножки – может статься, кто-то из служителей на них заглядывался и был обижен пренебрежением.
– Нашли же вы себе игрушку, – заметил Штейнбах.
– По старой памяти, исключительно по старой памяти. Я же более десяти лет в полиции прослужил. Это въедается в плоть, кровь и даже кости. А результаты я передам бывшим сослуживцам. Готовить дело для суда – не моя забота.
Прямо при Штейнбахе Лабрюйер допросил Борро. Жонглер ничего не знал, кроме своих мячей, булав и колец. Заметил, правда, что мадмуазель Мари ссорилась с кем-то из борцов – что-то ей сказали вслед неприличное, и она дала сдачи. Пожалуй, это не было ниточкой.
Потом Лабрюйер вернулся в фотографическое ателье. Каролина трудилась в поте лица, пропуская через сушильный аппарат тысячу двести карточек. Зрелище было трогательное.
– Хотите ужинать? – спросил Лабрюйер. – Могу угостить.
– Если где-нибудь поблизости, душка.
– Хм… «Франкфурт-на-Майне»?
– Я там еще не была, и приличные женщины в такие места не ходят!
– Вы же не одна, а с кавалером.
Подумав, Каролина согласилась.
Лабрюйер хотел, чтобы она поглядела, как одеваются рижанки. Одно дело – когда Каролина, суетясь возле аппарата, сильно напоминающего средневековое осадное орудие, покрикивает на клиенток, чтобы не двигались и не моргали, а другое – когда она получит возможность хотя бы спокойно рассмотреть со вкусом одетых дам.
Вскоре они уже сидели в ресторане.
Каролина действительно немного смутилась – ее блузка с огромным бантом на груди выглядела уж слишком нелепо. Лабрюйер оглядывал зал в поисках хорошеньких женщин, и вдруг окаменел.
Чета Красницких опять была здесь.
При мысли, что сейчас Иоанна д’Арк повернется и увидит его в обществе страшилища, Лабрюйер чуть не сбежал.
