... Впрочем день или два Вильсон служил еще пищей для искателей сенсаций. Один из них приехал вместе с промышленниками, час или полтора ходил за Вильсоном по вышке, но потом сообразил, что о подчинении планеты все равно писать нельзя, а красивые фразы о свободе, инициативе и таланте он и сам сочинит в буфете. Катастрофа застала журналиста у стойки. Он был ослеплен, оглушен, сбит с ног. Разряд получился еще страшнее, чем в Мезени. Дуга, ударившая в землю, вырвала целый пласт. Вокруг нее возник сноп молний. Навстречу взвился вихрь огненных брызг — это летели куски расплавленных балок, стоек и раскаленные детали машин.

Только минут через десять потрясенный журналист решился ощупать свои руки и ноги. «Кажется, я жив», — подумал он без большой уверенности. Затем возникла следующая мысль: «Удирать скорее, пока цел! » Но тут же ее догнала третья: «На этом можно заработать».

Теперь он боялся только одного: лишь бы его не опередили! Он рысцой побежал к своей машине, на ходу придумывая первые слова: «Молния вырвалась из его кулака! » Начало как будто броское. Следует добавить какой-нибудь мистики. На радио любят мистическое. Или завернуть насчет происков красных? Нет, лучше не стоит. Скажут, что я преувеличиваю их мощь.

Текст выступления был составлен по дороге на радиостанцию. Сообщение вышло короткое, но повторялось целый час беспрерывно. Во все уголки земного шара радиоволны доносили хриплый голос журналиста: «Сегодня на моих глазах погиб громовержец нашего века, повелитель молний! Молния вырвалась из его кулака. Есть грань, у которой человек должен остановиться, обнажив голову. Смертный не смеет поднимать руку на небеса. Разгневанное небо покарало безумца... »

В Москве, в своем кабинете, генерал Рокотов выключил радиоприемник.

— Разгневанное небо? — пробормотал он с усмешкой. — Ну ладно, пусть будет «разгневанное небо».

За окном бежали телеграфные провода. Они обросли инеем и походили на толстые белые канаты. На каждый телеграфный столб надеты были снежные шапочки. Но больше всего мороз

потрудился в лесу. С удивительной тщательностью он украсил в белый цвет каждую веточку в отдельности. Нарядные белые гирлянды висели над пухлыми сугробами.

Валентин лежал на верхней полке и, уткнувшись подбородком в подушку, глядел в окно. Наволочка была чистая, как снега снаружи, немножко жестковатая от крахмала. Колеса стучали деловито и бодро, они охотно подтверждали каждую мысль Валентина. «Повернули на юг», — думал Валентин, вспоминая карту. «До-ро-га пря-мая», — соглашались колеса. «В Москву приедем к празднику», — думал Валентин, а колеса твердили: «Та-кая у-дача, та-кая у-дача». И добавляли на каждом стыке: «То-ро-пись, то-ро-пись! »

Валентин наслаждался возвращенной жизнью. Привычные пустяки умиляли и радовали его. Как хорошо, что опять он слышит стук колес, видит провода, похожие на толстые канаты! Как хорошо, что подбородком он ощущает суровую наволочку! И может вдохнуть, а потом выдохнуть, дышать, сколько хочется, дышать, как все люди, дышать и дышать — какое прекрасное времяпровождение!

Вагон между тем жил своей жизнью. Пассажиры знакомились, играли в домино, раскладывали на салфетках крутые яйца, пирожки и соль в спичечных коробках, рассказывали друг другу о своих делах и заботах. А колеса поддакивали: «Ра-бо-тай-те! Ра-бо-тайте»!

В коридоре кто-то говорил громко и убежденно:

— И напрасно вы думаете, что цветы— забава. Цветы — это мед, цветы — это лекарство, цветы, наконец, школа, где растут садоводы-мичуринцы. Ребятишки посадят семена — у тебя вышел красненький цветок, у меня — синенький. Почему? Задумаются... и возьмутся за книги. А воспитание вкуса, порядка, аккуратности? Нет, уважаемый, цветы — это целая академия. Обязательно нужен специальный закон о цветопосадках.

Валентин узнал голос соседа по купе. Только что любитель цветов сидел напротив, внимательно наблюдая, как Кудинова помогала Валентину забраться на полку и заботливо укрывала его одеялом. А когда молодая женщина вышла за дверь, он весело подмигнул Валентину: «Добрая у тебя хозяюшка! С такой не пропадешь! »

Валентин покраснел и смолчал. Нужно ли объяснять посторонним, что Кудинова не «хозяюшка»? Кудиновой это будет неприятно. Ведь догадливая Зина не ошиблась.

И выяснилось это тоже благодаря Зине. Неделю тому назад, перед отъездом в Москву, она зашла проститься. Мария Васильевна, по обыкновению, не пустила ее к, «впечатлительному» больному, но прощальную записку отнесла.

— Томится девушка, — сказала Кудинова, передавая сложенный листок.

— Увы, нет, — вздохнул Валентин не без горечи. —Мы с ней только товарищи.

— Только товарищи? С такой хорошенькой? Что-то не верится. Как же вы устояли?

— Я немножко любил ее прежним сердцем. Но она предпочла другого. А мое второе — новое— сердце принадлежит только вам, — галантно сказал Валентин.

Сдвинув тонкие брови, Кудинова пытливо заглянула в глаза Валентину.

— Если не ошибаюсь, это шутка? — спросила она. И, не дожидаясь ответа, сказала хладнокровно и отчетливо, тем же голосом, каким отдавала приказания медицинским сестрам: — С незапамятных времен в жизни и в танцах существует обычай, в силу которого мужчины выбирают, а девушки стоят у стенки и ждут, чтобы их пригласили. Лично я не понимаю и не одобряю такого разделения ролей. И так как я скоро выпишу вас из больницы и мы распростимся — имейте в виду, что я вас люблю.

Валентин растерялся. Неужели великолепная Кудинова полюбила его? Он был польщен. Только ли польщен? Ему радостно, когда Кудинова входит в палату. Но это естественная благодарность. Или начало любви? Просто он не думал о любви, еле дышал, не до того было. А Зина? О Зине так или иначе надо забыть. Нет, все это сложно, надо подумать наедине, не торопясь. А как же быть сейчас? Не будет ли он раскаиваться, если скажет: «Я не люблю». Девушки в таких случаях говорят: «Не знаю». Но он же не девушка...

А Кудинова смотрела на него выжидательно. Но на лице ее не было волнения, видимо, она совершенно убеждена была в том, что Валентин и любой другой на его месте будет неизмеримо счастлив.

— Имейте это в виду, — повторила она с некоторым нетерпением.

Валентин открыл рот, чувствуя, что скажет какую-нибудь глупость. Как всегда после операции, он начал бледнеть от волнения, перед глазами у него все поплыло и затуманилось. Он протянул пальцы в туман, но не нашел руки Кудиновой. И возлюбленная немедленно уступила место врачу.

— Больной Новиков, не волнуйтесь. Выкиньте из головы то, что я вам сказала. Дышите глубже... спокойнее. Сестра, — камфору и шприц.

Так завершилось это необычайное объяснение.

Вот и сейчас, стоит Валентину закрыть глаза, перед ним встает твердое, словно высеченное из камня, лицо, сдвинутые брови, требовательные глаза, и в ушах звучит, как вызов: «Имейте это в виду».

На всю жизнь это останется самым дорогим воспоминанием.

Сколько раз впоследствии Валентин будет  повторять: «Маша, скажи мне: «Имейте это в виду». Нет, не таким тоном. Скажи, как в Мезени!»

В соседнем купе ехали большие любители радио. С семи часов утра до полуночи там не выключали репродуктора. Кудинова несколько раз в день стучала в стенку, просила «сделать потише». Соседи выполняли просьбу, но через полчаса, забывшись, снова усиливали звук.

Под вечер Валентин задремал и ему приснился Ахтубин. Будто бы стоит рядом и говорит: «Довольно отсыпаться. В сутках не так много часов. Думаешь, открытие — это бабочка? »

Валентин устыдился и открыл глаза. Знакомый бархатистый чуть хрипловатый голос доносился из соседнего купе. Что такое? Ахтубин в поезде? Но ведь он же болен, лежит в кровати— так говорил Сергей.

Кудинова осторожно приоткрыла Дверь, сказала в щель:

— Вы не спите, Валентин Николаевич? Там по радио передают выступление вашего Ахтубина.