Буро задремал. Сквозь сон слышал опять визг щенка, смех ребятишек, голоса хозяина и Пассы. Всё это было привычно, все его вечера были наполнены этими дружелюбными звуками; и старый пёс, немного успокоившись, уснул. Ему приснилось детство.

Поздно вечером, близко к ночи, разбудил хозяин — принёс в тазу суп. Буро спрыгнул с нарты, поел. Когда хозяин вернулся в чум, лёг обратно на нарту, но уснуть уже не мог.

Вечерние звуки постепенно затихли, темнота сгустилась настолько, что Буро видел маленькие искорки огня, вылетавшие сверху из чума; значит, в чуме ещё горит костёр и люди не легли спать. Сон ушёл, и на смену ему опять подступила уже знакомая тревога, а с темнотой ощущение, что рядом притаился чужой, усилилось.

Буро опять спрыгнул с нарты и медленно пошёл от стойбища; невдалеке остановился и сел, и вдруг ему показалось, что между деревьями мелькнула одна тень, потом вторая.

Буро грозно зарычал, потом старчески залаял. Его тут же поддержали собаки стойбища, особенно звонко и воинственно заливался щенок; но так как никто, кроме Буро, ничего не заметил, все скоро замолчали. Буро вглядывался в темноту, но напрасно — уже ничто не нарушало сонной тишины леса.

Буро вернулся на нарту. Было уже совсем темно, из чума не вылетали больше искорки —· значит, люди легли спать. Буро редко когда ложился в чуме, и не потому только, .что у него такая длинная тёплая шерсть. Он знал свой долг — быть ночью на улице. Этому опять же научил его хозяин. Привязывал его на ночь к нарте, и когда Буро, заметив или услышав что-либо, принимался лаять, Себеруй всегда выходил на улицу, чутко прислушивался к тишине и потом, улыбнувшись про себя, скупо гладил Буро.

Буро опять задремал, но хруст сухого валежника в лесу заставил насторожиться, и он громко залаял.

Себеруй вышел из чума.

— Что ты видишь? Ну что? — спросил он, чуть коснувшись широкого лба Буро. Он знал, что старый, опытный пёс не будет зря, из прихоти, беспокоить людей.

Себеруй присел на нарту и с тоской подумал, что Алёшка слишком молод и было бы неплохо взять ему сегодня на ночное дежурство Буро. Хотя нюх и зрение подводят Буро, слух у него по-прежнему хороший.

Пойдём спать, Буро, —^ попросил Себеруй и невесело пошутил: — Это зайцы бегают, а ты, как маленький щенок, слушаешь их игры. Пойдём.

Ночь была тяжела для обоих. Они лежали рядом и не спали. Буро тяжело дышал, иногда начинал тихо скулить. Себеруй несколько раз принимался ощупывать его тело: не поранился ли, но нигде не было ни ран, ни болячек.

— Перестань, Буро.

Буро стонал^ как от сердечной боли.

—; Что с тобой? — шёпотом спросил Себеруй, наклонясь над ним. Буро нашёл в темноте руку хозяина, осторожно лизнул горячим языком и замер.

Теперь не мог успокоиться Себеруй. Он чувствовал, что Буро не спит, а только притворяется. Потерять эту собаку — всё равно что не жить. Кто ещё так понимает его?

— Не думай об этом.;. — шёпотом наказал он себе, за-^ ботливо прикрыл старой малицей утихшего Буро и сам устроился поудобней.

Незаметно уснул. Снилась жена, такая, как в первые годы их жизни, молодая, сильная. Она была одета в новую ягушку, в какой её похоронили, и несла вязанку хвороста, вскинув ношу высоко над головой. Проходя мимо него, улыбнулась и что-то быстро проговорила, но что именно, Себеруй не понял. Некочи уходила всё дальше, помахивала зачем-то своей ношей, и улыбка её таяла, и чем дальше она уходила, тем сильней становилась боль в груди.

От этой боли Себеруй и проснулся. С трудом открыл гла-

за, но улыбающееся лицо жены снова всплывало из темноты, наклонялось над ним, и Себеруй долго не мог найти в себе силы, чтобы прогнать видение.

Постепенно он стал различать шесты чума и светлое пятно мукаданзи и обрадовался. Значит, скоро утро, а потом и день. Себеруй осторожно вытер пот со лба. Рядом зашевелился Буро, тяжело вздохнув, выбрался из-под малицы и вышел на улицу.

Себеруй слышал, как он поправил за собой полог, — удивительно ловко умел это делать, не любил, когда на него ворчат. «Успокоился», — подумал Себеруй и немного погодя вышел сам.

На улице уже светало. Около Алёшкиного чума валялись оленьи рога, которыми вчера играли ребятишки. Они были покрыты искристым инеем и походили на ягель, только очень крупный. Когда-то такие же рога тайком от старших ребятишек приносил домой сам Себеруй, чтобы маленькая дочка могла поиграть ими. Мать связывала для неё арканчик из тонкой верёвки, и девочка набрасывала его на ближайший рог; если ей удавалось заарканить маленький рог, она таскала его за собой весь день, и её звонкому смеху не было конца.

Вспомнив всё это, Себеруй остановился, в грудь словно кипятку плеснули. Дочка... Маленькая дочка... Себеруй понял, что сейчас ему безразличен весь большой мир, со всеми его тревогами, надеждами, с зимами и вёснами. Каждое утро, каждый день и месяц он думает о прошлом, только о прошлом... Кто укорит его в том, что он сейчас не живёт, что ему не интересны ни люди, ни их дела? Что могут дать ему люди взамен прошлого?..

...Утро Себеруй и его Буро встретили на улице.

Пасса, заметив их, не удивился. Он часто теперь по утрам видел Себеруя, неподвижно сидевшего на нарте, и у ног его, как изваяние из камня, лежал Буро.

Пасса опустился рядом.

— Ты очень мало спишь.

— Не спится. А сегодня сон видел плохой...

Пасса не стал утешать друга. Ненцы верят в сны, и Пасса не был исключением, и, кроме того, вот уже год прошёл, как Пасса чувствует, что не может он сказать Себерую такое, от чего бы тот стал прежним — сильным, добрым, счастливым — и не сидел бы по утрам так сиротливо и жутко. Нет таких слов. И люди стойбища не виноваты. Все относятся к старику хорошо. Хорошо — это даже не то слово. Но что поделаешь, если много добрых человеческих сердец не могут заменить одно.

Себеруй, наконец, понюхал табаку. Повернул к Пассе усталое лицо:

— Скажи своей жене, пусть кое-что приготовит. На могилку съезжу.

— Хорошо, только не езди один.

— Один поеду. Поговорить с ней надо.

— Хорошо, — ещё раз согласился Пасса, хотя в душе был против того, чтобьГстарик ездил один.

Пасса ещё весной поставил чумы поближе к кладбищу, чтобы Себеруй в годовщину смерти жены мог устроить поминки.

Сегодня Себеруй поехал на кладбище вдвоём с Буро, который утром вёл себя не так беспокойно, как ночью, — казалось, был равнодушен ко всему: лежал не на нарте — под ней — и оттуда иногда взглядывал на хозяина; походил на человека, занятого очень серьёзной мыслью.

В последние дни Себеруй, как никогда, жалел своего друга и брал его с собой на нарту. Буро привык к езде. У него было своё место, за спиной хозяина. Себеруй с горечью вспоминал времена, когда Буро весь день мог бежать рядом с упряжкой и никогда не отставал. Редкая собака способна на это.

А теперь... Теперь вместе с горем к ним пришла старость. Вон у Буро шерсть на морде поседела, глаза стали слезиться и поступь не та — тяжёлая, будто к каждой лапе привязаны невидимые камни.

Себеруй одет красиво. Новая малица под сорочкой коричневого сукна сидит немного мешковато; под кисы, расшитые сукном трёх цветов, пришлось надеть толстые чижи, иначе они болтались бы, как болотные сапоги с длинными голяшками.

Мысли, с которыми старый ненец ехал на свидание к жене и дочери, не радовали. Как, чем ему успокоить Некочи? Конечно, там, в подземном стойбище, они с дочкой думают и всем сородичам, раньше ушедшим в иной мир, рассказывают, что с отцом осталась старшая дочь, Анико, и заботится о нём тоже она. Себеруй не знал, как ему поступить. Ведь молчать, придя на могилу, нельзя. Ненец, сидя у могилы, рассказывает о том, как живёт и что думает, иначе покойник обидится.

Как быть?

Себеруй не торопил оленей, обдумывая свой рассказ жене, и понял, что ничего радостного сообщить не может...

Пожалуй, нужно будет рассказать о тех днях, когда он ждал дочь из города, и ещё о том ночном часе, когда передал дочери Идола — Хранителя рода Ного.