Тихо. Осенняя тишина полна грусти, тревоги и отдаётся в сердце печалью, но не давящей, а мягкой, несколько сентиментальной: кажется, всё дремлет, объятое приятными думами; две большие каменные глыбы доверчиво прижались друг к другу зелёными замшелыми боками. В узкой расщелине между ними — куртинка простеньких розовых цветов стоит и не шелохнётся, прислушиваясь к еле уловимым звукам большого и сложного для них мира.

Но вот что-то дрогнуло в воздухе. Стремглав пронёсся заяц и мгновенно скрылся за пригорком. Оттуда сразу раздался суматошный писк какой-то птички, и снова стало тихо, но ненадолго.

Теперь ясно слышалось, как кто-то шёл напролом, не боясь быть замеченным или кем-то обиженным. Так в тундре ходят только её хозяева, которым бояться некого.

Несколько мгновений спустя из кустов, откуда только что, выскочил заяц, появился волк. Он понюхал воздух, ткнулся носом в крошечные следы косого на мокром мху и остался чем-то недоволен.

Оглянувшись назад, он лёг. Сильное мускулистое тело с аккуратной короткой шерстью, широкой грудью говорило о молодости и ловкости, а чуть приоткрытые, будто прищуренные, глаза и небрежная свободная поза — о бесстрашии, которым так богата молодость.

Волк время от времени смотрел в кусты и чутко прислушивался, будто ждал ещё кого-то. И правда, скоро раздался хруст сломанной ветки, чьё-то тяжёлое дыхание. Через секунду на поляну вышел второй волк и остановился, чуть приоткрыв пасть.

Молодой волк вскочил и легонько, без звука, оскалился — словно улыбнулся. Глаза его вспыхнули. Второй волк был стар, и, хотя нельзя сказать, что слишком худ, весь его вид вызывал скорей обыкновенную жалость, чем страх или какое-то другое неприятное чувство.

Он сделал несколько шагов к молодому, вернее, проковылял, не поднимая головы. Он словно не видел ничего вокруг себя, потому что голова его оставалась в том же положении, и даже когда молодой подошёл к нему, ткнулся носом в, его шею, он ответил на ласку еле заметным движением куцего хвоста. Потом лёг на землю, где только что отдыхал молодой, и тяжело вздохнул, совсем как человек, который весь день был на ногах.

Молодой лёг рядом, и теперь контраст между ними был ещё явственней и обидней для старого, если только он был способен понимать сейчас обиду. Так иногда распоряжается природа: поставит рядом два деревца, одно без ветвей, со сломанной верхушкой и больной корой, второе — зелёное, радостное, с неугомонным шелестом листьев.

Старый волк всё ещё дышал тяжело — видимо, они прошли немалое расстояние. Он лёг на бок, уронив голову в мох, и только теперь можно было заметить, что у него изувечена одна из задних лап.

Почти слепой, лишённый зубов и чутья, он водил молодого волка по местам, где не раз побеждал врага и не раз был оскорблён. Он как бы передавал в наследство не только

свою землю, но и ненависть к сильным — к людям. Пожалуй, эта ненависть и заставляла его жить.

Они пришли в эти места недавно. Хромой Дьявол знал, где находится стойбище, в котором жил Буро. Да, люди не ушли из этих мест, не изменили своим привычкам — пока он растил своего приёмыша, убедился в этом. Капканы с вкусной приманкой встречались так же часто, как и раньше, и по-прежнему от них пахло не только мясом, но и смертью.

Умный зверь должен понимать и чуять этот запах, и Дьявол учил этому молодого волка. Увидев капкан и заметив, как молодой волк мчится к нему, Хромой Дьявол делал ему самое главное своё внушение: он отталкивал приёмного сына, больно кусал его в плечо и только после того неподдельным злобным рычанием как бы говорил: знай, это смерть.

Уже стемнело. Ветер крепчал. Волки всё ещё отдыхали. Время от времени молодой открывал глаза и смотрел на Хромого Дьявола. Тот спал. Дышал уже не тяжело.

Когда кусты ольхи превратились в сплошное тёмное пятно, молодой волк поднялся. Он знал, что настала ночь. А это пора, когда к слабым приходит смерть, а сильный торжествует победу,— этому учил его Дьявол. Он подошёл к нему, лизнул в шею и, несколько раз обернувшись на ходу, скрылся в темноте. Пришло время, теперь он кормил своего учителя.

Сегодня Себеруй выехал пораньше. День по-осеннему хмур и наводит тоску на душу. Себеруй остановил упряжку и задумчиво посмотрел по сторонам. Это места, где полтора года назад жило его счастье, а вместе с ним жил и он. Тут оно кончилось, не спросив на то разрешения.

Счастье... Тогда он не принимал свою жизнь за счастье — принимал за простое, обыденное, то, что полагается каждому человеку. Он никогда не задумывался над тем, что может всё потерять.

Себеруй достал табакерку. Буро, лежавший около нарты, устало вытянул лапы и устроился поудобней. Знал, что теперь хозяин будет сидеть долго, вздыхать, время от времени покачивать головой, будто перед ним сидит невидимый собеседник, — так что можно вздремнуть. Но дремать Буро не стал; полежав немного, поднялся и начал ходить около нарты, то и дело посматривая в сторону склона, откуда они только что спустились.

Когда ещё проезжали через жидкий лесок, Буро всё время чудилось, что за ними кто-то идёт — неотступно, след в след. И идёт хитро, ни разу не попавшись на глаза. Так делает только враг. Но кто он такой?

Мысль о невидимом преследователе перешла в тревогу, и Буро, забыв о хозяине, стал внимательно изучать склон горы, заросший негустым, но всё-таки лесом. Ничего подозрительного вроде не было видно, но ощущение, что они не одни, а есть ещё кто-то, затаившийся с недоброй мыслью, не покидало Буро. Он присел на задние лапы и несколько раз предупредительно рявкнул.

— Ты что?

Буро посмотрел на хозяина, взглядом приглашая разделить с ним тревогу, но Себеруй понял по-своему:

— Сейчас поедем. Вот только табаку понюхаю.

Нехорошее чувство не покидало Буро даже в стойбище,

где он знал каждого человека и собаку. Люди его любили, а собаки уважали и побаивались, и потому Буро даже не допускал мысли, что враг может быть здесь.

Он взобрался на нарту хозяина и оттуда смотрел, как ребятишки приучали маленького щенка вытаскивать из лужи щепки и кусочки хлеба. Щенок тонко визжал и отчаянно лез в воду; если дети бросали корку хлеба, он съедал её прямо в луже и не выскакивал в ожидании следующего кусочка, но следующий был обыкновенной щепкой. Щенок обиженно поджимал пушистый хвостик и выходил, но стоило кому-то опять взмахнуть рукой, как он снова кидался в лужу.

Глядя на него, такого ещё глупого, Буро вспоминал своё детство. Матери он не знал. И вообще, первое, что он запомнил, когда начал что-то понимать в жизни, была драка. Все щенята, братья и сёстры, ели из одного таза, и тогда около них стояла девочка, отгонявшая взрослых собак. Однажды этой девочки не оказалось на месте, и большой рыжий пёс съел вместо щенят всё, что тем положили в таз; когда он торопливо проглатывал последний кусок, Буро не выдержал и смело бросился на обидчика, вцепился зубами в лапу; что было потом, он не помнит. Очнулся он от ласкового поглаживания по спине — увидел перед собой большого человека со смеющимися глазами; поскуливая от боли, лизнул шершавую ладонь.

— Дурачок, — сказал человек. — Надо быть большим и сильным, чтобы лезть в драку.

Потом человек поднял его и унёс в свой чум, где накормил, завязал ему шею какой-то красной тряпкой и всё приговаривал:

— Надо быть большим и сильным...

Буро взрослел быстро. Наверно, оттого, что теперь у него мало оставалось времени на щенячьи игры: он всё время чему-нибудь учился. Сначала научился по выражению лица хозяина различать, когда нужно лаять, а когда и помолчать; наука пасти стадо давалась Буро с трудом, потому что он начинал увлекаться и, бывало, далеко угонял особо строптивых оленей, за что потом получал взбучку. Подбирать убитую дичь, выслеживать зверя было для Буро удовольствием как в молодости, так и теперь. Позже хозяин научил его таскать на себе мелкие, нетяжёлые вещи. Но обиды, которая запомнилась бы Буро по сей день, не было. Он понимал людей, а люди —- его.