К обеду погода совсем улучшилась. На земле и на небе стало ясно, только усталая позёмка медленно и задумчиво ползла, запинаясь о сугробы и камни.

Себеруй всё чаще смотрел в сторону леса, откуда долж-

на была появиться жена. Зная нетерпеливый характер Неко-чи, он тревожился. Жена всегда торопится домой, будто без неё чум развалится или огонь в нём погаснет. Иную женщину из гостей арканом не вытащишь, всё бы ей у соседки сидеть да чай пить. А Некочи любит свой чум и каждую вещь в нём. Она умеет радоваться всему. Иной раз неожиданно засветится от какого-нибудь пустяка и потом весь день дарит свою радость и Себерую, и соседям.

Неслышно подошёл Пасса, присел рядом на нарту. Се-беруй отложил хорей и достал буро-жёлтую табакерку из мамонтовой кости. Насыпал на ноготь большого пальца табаку.

— Я сейчас савак твой из-под снега достал, — сказал Пасса.

— Его же Некочи с собой взяла, — Себеруй не донёс понюшку до носа, так и застыл.

— Забыла, видно.

Сердце защемило. Без савака даже в обыкновенный мороз замёрзнешь. Себеруй задумался. Подошёл Буро. Умными глазами посмотрел на хозяина, и Себеруй ясно увидел в его взгляде беспокойство, участие, ласку. Много лун, много вёсен на земле прожито, но он не помнит, чтобы взгляд у этой собаки выражал что-либо иное.

— Как твой ум ходит, Буро? Где хозяйка?

Буро отвернулся, всем своим видом показывая, что ответить не может.

— Кого ты запряг передовым? — спросил Пасса. — Подай-ка табакерку.

— Тэмуйко. Олень умный, сам знаешь, дорогу понимает...

Себеруй хотел ещё что-то добавить, но промолчал. Он

вдруг подумал, что не всегда хороший олень спасёт хозяина в чёрную пургу...

Алёшка спал после ночного дежурства, и мать ходила на цыпочках. Разожгла огонь, повесила над ним чайник и котёл с мясом. Двух младших братьев Алёшки выпроводила на улицу. Буран стих. Пусть побалуются, а то сидят и стучат камнями. Покупает им Алёшка игрушки: зайцев, собак, пистолеты. Ничего не признают. Подавай им камушки, и всё тут. Красивые камни, некоторые с белой полоской посерёдке, есть с мудрёным шаманьим рисунком, а есть и просто чёрные. Мать собрала их, аккуратно сложила в мешок и спрятала в посудный ящик, куда детям не разрешается лазать. Пусть поищут, а то не дадут старшему поспать.

Мать подсела к огню с шитьём, прислушиваясь к голосам мальчишек на улице. Идолы подарили ей четырёх сыновей. Один учится в школе, но он вернётся, и четыре удалых охотника будут бороздить тундру на белых, как снег, быках. Разве может не гордиться сердце матери? Старшему только двадцать лет, а он уже настоящий мужчина, взрослые мудрые охотники говорят с ним как с равным, а могучие быки его ничуть не хуже быков Себеруя и Пассы. И бумагу Алёшка знает. Говорит на другом языке, как настоящий русский. И с людьми, которые чего-то в земле ищут, Алёшка беседует так же просто, как с ненцами. Когда чум стоял недалеко от Харасавэя, Алёшка однажды уехал к русским, и его целый день не было. Вернулся вечером, о чём-то долго думал, лицо его то загоралось радостью, то хмурилось. Мать ничего не спрашивала. Пусть думает, он мужчина, кормилец,— думай и за мать, и за братишек.

Мысли матери прервал один из мальчиков, который, просунув голову в чум, крикнул:

— Ма!

— Тише. Что?

— Пасса велел будить брата.

— Зачем?

— Не знаю. Пусть выйдет.

— Не дадут поспать. Будто Алёшка один, — заворчала мать, но, вспомнив, что у Себеруя уж который день болит спина, а сам Пасса тоже сегодня не спал, стала осторожно и нехотя будить сына.

Алёшка просыпается с трудом.

— Что, ма?

— Пасса зачем-то зовёт.

— Некочи приехала?

Нет.

Алёшка встревоженно сел. Лицо, чуть припухшее со сна и от усталости, стало сосредоточенным. Мать подала ему сухую малицу и кисы. Алёшка вышел, а она, жалея сына, снова принялась ворчать, и он даже на улице слышал её недовольный голос.

Пасса ждал Алёшку возле чума.

— Потом поспишь. Некочи не вернулась... ещё...

— Мать говорила.

— Поезжай на моей нарте по дороге. Савак возьми.

— В посёлок заезжать?

— Да. Расспроси, когда её видели. Нашим не говори, что

едешь. А матери можешь сказать, что олень ночью от стада отбился. Надо, мол, искать.

Алёшка кивнул.

— Чаю-то попил?

— Успею.

— Попей. Кто знает, сколько придётся искать. От последних слов обоим стало нехорошо.

Себеруй не мог больше ждать. После обеда попросил Пассу пригнать ездовых и запрячь упряжку. Тот молча кивнул. И вдруг...

— Смотрите!— закричали дети, указывая на дорогу.

Кто-то приближался к стойбищу.

Собаки запоздало залаяли, чтобы оправдаться перед людьми, только Буро всё ещё колебался: стоит ли позориться? Вдруг это хозяйка?

Себеруй пристально, до рези в глазах, вглядывался в летящую навстречу упряжку. Сердце его будто сковало холодом. «Нет, не Некочи это. Алёшка».

А Пасса всматривался в то, что лежало на нартах за спиной Алёшки, и лицо его побледнело.

Алёшка с ходу резко остановил упряжку. Олени тут же упали. Дышали они загнанно, с хрипом. Алёшка, бледный, со страшно искажённым лицом, дикими глазами, молча прошёл мимо людей. Остановился, повернул было к Себерую, но, крепко закусив дрожащие губы, застыл около Пассы. Тот на него не смотрел.

— Нашёл, — выдавил Алёшка и медленно шагнул к Себерую.— Отец, пусть у тебя сердце будет больше неба.

Себеруй не слышал его. Он стоял неловко согнувшись и упрямо смотрел на нарту. Ветер шевелил край шкуры, прикрывавшей поклажу, пытаясь сорвать, будто хотел показать людям то, что лежало под ней. Себеруй, выпрямившись с трудом, сделал то, чего не мог или боялся сделать ветер...

Буро, до сих пор настороженно следивший за ним, вдруг прыгнул к хозяину и, неожиданно лязгнув зубами, зарычал.

— Ля-ля, — ласково позвал Пасса, но пёс оскалился и на него. Сел на задние лапы и протяжно, со стоном, завыл. Собаки поддержали его.

Себеруй стоял, закрыв лицо руками. От него отошло всё: и люди, и время, и даже он сам, остался один крик. Ужасный, разрывающий душу. Крик сердца.

Алёшка и Пасса осторожно положили на шкуры люльку

с девочкой. Её опухшая ручонка резко выделялась на меховом одеяльце. Истерзанное тело Некочи трудно было назвать телом. Лишь голова в пятнах крови на губах и щеках осталась нетронутой.

Буро продолжал выть, и Себеруй, словно проснувшись, поднял голову.

— Буро, ляг, — прошептал он.

Услыхав голос хозяина, Буро замолчал и лёг у его ног, вздрагивая и поскуливая. Пасса склонился над останками.

— Он. Хромой Дьявол!

Пасса знал следы зубов этого волка. Много раз видел их на тушах зарезанных оленей. А в тундре ему часто пересекал дорогу нервно-запутанный след трёхлапого зверя.

Видно, и сейчас скрестились их пути.

ладбище рода Ного хмуро и неприветливо. Оно заросло бородатыми, корявыми лиственницами, и деревья образуют такую тень, что и днём здесь темно, как ночью. Звуки приглушены, они теряются: зимой тонут в снегах, а летом зарываются в сочный влажный мох.

Кладбище древнее. С далёких незапамятных времён хоронит на нём своих соплеменников род Ного. Земля освящена жертвенной кровью оленей, пламенем костров, думами и слёзами поколений. Нга, Идолу смерти, свирепому, мудрому и ненасытному, люди приносят жертвы не только в дни своих обид, но и в дни счастья и покоя.

Тут лежат отец Себеруя, его мать, дед, бабушка, дети, которых унёс Идол Нга. Теперь вот жена и маленькая дочка будут здесь ждать его, последнего мужчину когда-то большого, умного и доброго рода.

Самые первые люди рода Ного жили в горах. Они никогда не переходили через Уральский хребет и не знали, что там, по другую его сторону. Да и ни к чему это было — род большой, дел хватало всем: кто рыбу ловил, кто зверя добывал, а иные каменным делом занимались, топоры, ножи вытачивали.

Жили дружно, старались не вступать в войну с другими родами, не обижали соседей, и, если

кто-нибудь с чёрной мыслью смотрел на их богатые пастбища, Ного молча снимались и уходили.