Под этим горящим, сияющим небом заметались скопийцы, перепачканные кровью Молчащего. Невыразимый ужас наполнил все их существа. Совсем близко, в ярком полыхающем свете они увидели друг друга, сжимающих в руках куски убиенного. Эти куски вдруг стали жечь им руки, в ушах неустанно слышалось:

— Идите! Смотрите!

Сияющее небо опустилось низко над Скопищем, и чудилось, будто множество голосов повторяли настойчиво:

— Идите! Смотрите!

И под этим сияющим небом, на испоганенном кусочке земли, на самом краю страдающей, задыхающейся планеты, объятой гневом Дьявола, произошло чудо, которое не стыдно назвать чудом. Да благословен будет глаз, узревший его. Благословенно ухо слушающее. Благословен разум понимающий, и чудотворна душа принимающая.

...Скопийцы остановились, как вкопанные. Куски убиенного выпали из их рук, и ещё не доходя до земли, прямо на лету превратились в чудные цветы невиданной красоты, наполняя своим ароматом и благоуханием всё вокруг. Чудные цветы не только цвели, но и пели. Их песни не походили на песни скопийцев. Сойдясь вместе, эти дивные песни сплелись в цветной венок и вились вокруг скопийцев, сходясь и расходясь. Их голоса и все звуки непередаваемой нежности и любви летали и витали вокруг изумлённых скопийцев. И казалось, что кто-то ласковый гладит скопийцев по головам, спинам, по обнажённым ногам.

И правда, взглянувши друг на друга, скопийцы увидели, что на них нет одежд. И у ног каждого лежат серые кучки пепла, будто кто невидимый раздел их заботливой, неслышной рукой и поджёг их гнилые, тошнотворные одёжи огнём невидимым, негорючим.

Взглянувши в себя теми очами, о которых так тосковал Молчащий, скопийцы увидели себя детьми.

«Идите! Смотрите!» — сказал уже знакомый голос, полный любви и нежности, и именно таким услышали его скопийцы. И они пошли. Пошли сами. Голос Молчащего не сказал им, куда идти.

Скопийцы-дети, взявшись за руки, спустились туда, куда никогда не спускались. Никакие чувства не владели ими, кроме детского желания увидеть то, о чём им говорил Молчащий.

Скопийская помойка исчезла, как будто её и не было. Им встречалось множество поющих цветов, которые вились вокруг них, заигрывая и ведя как будто. Многие садились на плечи идущцх и пели им на ухо шелестящие лёгкие песни, сладко щекотавшие души тех, кто слушал.

Путь привёл к жилищу Молчащего. Все узнали его сразу, хотя многие в жизни не видели в глаза. Убогое жилище Ушедшего являло собой небольшое возвышение земли, заросшее детьми природы — травами, цветами, деревцами. Они приветствовали всех тихим печальным шорохом...

И опять скопийцы почувствовали себя маленькими, одинокими, без матери и отца, как будто брошенными, позабытыми родителями. Почувствовали себя растерянными, не знающими, где их путь. Где.дом, где прошлое. Что было в нём, где будущее, и что будет в нём. Где смысл, где радость, где смерть и где жизнь. Будто они родились миг назад, и ничто неведомо им. Они забыли совершенно ужасное ско-пийство, Дьявольское Скопище.

Золотая, звенящая пустота осталась позади, и они даже не посмотрели назад, на Скопище. В одно дыхание дышали

они. В одни глаза смотрели. Вложив в свой взгляд всё, что составляло сейчас их суть — они дети.

И от этого дыхания, от силы глаз убогое жилище Молчащего распалось, как лёгкий туман. И на золотых его руи-ндх удивлённые дети-скопийцы увидели... Увидели теми глазами, о которых тосковал и плакал Молчащий...

...Со груди сверкающей глыбы на скопийцев глянул... Божественный Лик... Глаза того, кто был распят на кресте две тысячи лет назад, изливали на людей своих тот же свет — любовь и милосердие.

И спала белёсая полоса мерзости с душ и глаз скопийцев. Волны света, тепла и радости прошли по ним от макушки до пят. Встали они перед Ликом, как в неведомом прошлом для них... как бы в начале пути. А в распахнувшемся сознании каждого прошла сиятельная тень Божественного Отца, и неутолимая жажда прикоснуться, дотронуться, в великой усталости преклониться овладела скопийцами. Так, пройдя тяжёлый, мучительный путь, припадаем мы к отчему порогу, не имея сил переступить его. Но каждая клетка нашего существа вопиёт — там нас ждут, там простят, там нас любят.

Усталые, изнемогшие, обливаясь слезами, скопийцы воздели руки к Зовущему... И тут же небо в вышине, до сих пор молчавшее, застывшее, раскололось на части, и оттуда, из сверкающего далека упали на землю, на Скопище горящие куски огня. Они неслись, как яркие золотые стрелы и, падая, достигая своей цели, вспыхивали.

Не прошло и мгновения, как Скопище, от края и до края занялось огнём. Живым огнём. Горели дома-гробовины с их затхлым гнилым чревом, где человеческий дух был осквернён и унижен. Горели убогие вонючие притоны — убежища похоти и разврата. Горели, трещали, распадаясь брызгами огней, дома богатых, жестоких, сытых. В праведном огне горела мразь, погань, страх. Горела сама Тьма.

И в этот миг горящее небо соединилось с пылающей землёй, и сплошная золотая гудящая стена диковинного Огня встала перед скопийцами.

Никто не сделал шага назад. Озарённые лица были серьёзны, торжественны. Печать усталости уступила место величию. Последние поднялись с колен, когда первые, воздев глаза, прошептали:

— Отче, прими нас, — и шагнули в бушующее пламя.

— Отче, прости нас, — прошептали последние и скрылись в золоте Огня...

боюсь предсказывать. Но ничего не могу с собой поделать. Золото спасительного Огня стоит перед глазами Души. Золото Огня искупительного.

Слышу голос Зовущего. Чувствую любовь Любящего. Нему одному известно, сколько слёз пролито. Сколько мук Души испытано. Но чего не было и нет — сомнения. Самой лучшей участью тела и души посчитаю ту, что описана. Повесть эту считаю своим покаянием и очищением. И вместе со скопий-цами в миг последний перед лицом Огня восклицаю:

— Отче — прими нас!

— Отче — прости нас!

За себя восклицаю и за всех.

сентября 1996 года

п. Лаборовая

олк положил морду на лапы и прислушался к вою пурги. Здесь, в укрытой снегом норе, было тепло и спокойно, но тело зверя иногда вздрагивало, и он крепко жмурился. Ему хотелось уснуть, чтобы набраться сил, — вот уже несколько дней живот волка пуст. Ненцы прозвали его Хромым Дьяволом за хитрый ум и чёрные дела. Поспит он, потом поднимется и на зимнике задерёт оленя.

Люди часто оставляют на дороге до утра измученных животных, которые не могут дойти до стойбища. Рядом с обессилевшим оленем ставят пугало: надевают на палку или деревце шкуру, пахнущую человеком, прикрепляют сук — будто кто-то с ружьём стоит.

Хромой Дьявол не боится этих «сторожей». Однако подходит к оленю осторожно. Он давно усвоил жестокий, несправедливый закон: зверь на двух лапах всегда убивает зверя на четырёх. Тут свой мир, свои законы .и счёты. Хромой Дьявол знает это: потерял из-за людей заднюю лапу... Прежде у него не было к людям зла и ненависти. Он был счастлив. Имел своё логово под землёй, четырёх широколобых волчат и волчицу. Но однажды, возвращаясь с охоты, попал в капкан. Капкан был большой, не такой, что люди обычно ставят на глупых песцов, насторожен, видно, на крупного зверя. Волк провозился с ним всю ночь. А под утро, когда рядом остро запахло человеком, перегрыз себе лапу.

После этого Хромой Дьявол ушёл из стаи. С годами одиночества пришли и ум, и ловкость.

...Внезапный звук, похожий на крик человека, прервал чуткий сон волка. Он насторожился. Повернул, прислушиваясь, морду, и на шее обозначились рубцы и шрамы.

Крик, заглушаемый стонами вьюги, повторился. «Зверь на двух лапах!»

Злобу, горячую, обжигающую, почувствовал волк.

Глухо зарычав, он сжался, бока втянулись.

С тепла на холод — не очень приятно. Ударил ветер, и Хромой Дьявол чуть не упал. Три лапы — не четыре. Постоял недолго и не спеша заковылял на запах.

Стойбище затаилось. Ночью буран всегда кажется опасней, чем днём. Бывает, что шесты, составляющие скелет чума, не выдерживают — и ветер ломает жилище людей, уносит с собой вещи, нарты. Здесь, в тихом ущелье, буран не так страшен — ветер со свитом пролетает выше, оставляя за собой белёсый снежный хвост.