Исподволь, тишком, вгрызались португальцы в индийские берега. Стравливая друг с другом бесчисленные здешние княжества и царства, они отхватывали город за городом в огромной стране. Их острые коготки дотянулись до далеких заиндийских земель. Лисабонские мыши завелись на Цейлоне и на Яве, они завладели Малаккой, они проникли на родину пряностей – Молуккские острова, они появились на Суматре и в Бирме.
Не прошло и двадцати лет, как на всем пути от устья Тэжу до китайских гаваней, словно поганки после дождя, выросли португальские крепости, базы, фактории, миссии. Острозубые мыши, ненасытные, юркие, свирепые, одолели беднягу слона и присосались к его живому телу.
В Лисабон потянулись длинные караваны судов, с трюмами, до отказа нагруженными перцем и сахаром, гвоздикой и восточными тканями, мускатным орехом и лекарственными травами. На португальских рынках бойко торговали золотыми статуэтками из мала-барских храмов, цейлонскими одеждами со следами плохо замытой крови, кольцами, срубленными с пальцев малаккских воинов, жемчугом, награбленным в городах Индии.
Мыши правили кровавую тризну, а их счастливый владыка дон Мануэл посылал флотилию за флотилией к берегам Малабара, в Персидский залив и теплые малайские моря.
На этой тризне для дона Дуарте места не нашлось. Крепкие ветры, чаще противные, чем попутные, гоняли его, как траву перекати-поле, по заморским владениям короля Мануэла. Он добывал золотой песок в непролазных чащобах Гвинеи, вел счетные книги португальского наместника в Софале, пыльном африканском городке, куда с Лунных гор и берегов Замбези везли слоновую кость и шкуры диковинных зверей и где лисабонские работорговцы оптом скупали черных невольников.
Он побывал на Занзибаре и в Малинди; по быстрым, порожистым рекам поднимался на высокие равнины Эфиопии и по тропам, проложенным слонами в густых колючих зарослях, добирался до древних городов, в которых жили темнолицые люди христианской веры. Часто в ночную пору его будил надрывный вой шакалов, ему приходилось раскаленными головнями отгонять от своих становищ назойливых гиен и за огненным обводом спасаться от любопытных царей и герцогов звериного царства – львов и леопардов. Трижды заносила его судьба в Индию, побывал он и в жгучих пустынях Аравии, и на бесплодных берегах Персидского залива.
Кажется, в Софале, а может быть, в Кочине, пришла ему на ум занятная мысль: написать книгу великих и малых путей земных и в ней, на радость всем грядущим странникам, рассказать о городах, селениях, гаванях, караванных путях, реках, источниках, озерах, лесах, пустынях и горах той части света, которую ему довелось исходить и изъездить в своих долгих скитаниях. И добрым словом помянуть обитателей далеких восточных стран, ибо от них многому он научился.
На полях старой счетной книги, на клочках пергамента, на обрывках желтой китайской бумаги писал он эту путеводную книгу. Он привез в Лисабон ворох кудрявых записей и, истратив последние свои деньги, купил две стопы плотной валенсийской бумаги. Три месяца – было это жарким летом 1506 года – перебеливал он свои черновики и в один поистине прекрасный сентябрьский день вложил ровно обрезанную кипу густо исписанной бумаги в папку из плотной телячьей кожи. И на титульном листе остро очинённым пером вывел удивительные слова: «Изумруд здания земного». Так назвал он свою книгу, и для него она была дороже всех изумрудов Индии.
Да, то был счастливый день, но, увы, единственный. Лисабонс-кие ученые мужи истомили дона Дуарте мелочными придирками, они, ехидно ухмыляясь, заставляли его перечеркивать и переписывать целые главы. Право, куда лучше было бы, если эти чернильные души били бы его на китайский манер по пяткам бамбуковыми палками или вытягивали бы ему кости и жилы на злой дыбе. Пять лет продолжалась эта адская пытка, а затем ослейший из всех ученых ослов сказал ему:
– Не вижу смысла в ваших писаниях, сеньор Пашеко. Господь не сподобил вас даром сочинителя, перо ваше не резво, и вдобавок чую я в вашей книге душок ереси: восхваляете вы мавров и язычников, а заслуги нашей португальской нации умаляете и принижаете.
И захватанную чужими пальцами, истерзанную бесчисленными пометками рукопись дона Дуарте отправили в холодные и сырые подземелья Дома Индии. Не было у дона Дуарте сыновей, но, должно быть, так же мучился бы он, если угнали бы на галеры его первенца.
«Изумруд здания земного» исчез[10]. Потянулись тоскливые и скудные годы. Сверстники дона Дуарте водили в Индию и к Островам Пряностей косяки боевых кораблей. Многие из них дослужились до адмиральского чина или управляли в заморских землях провинциями и городами, а их старый товарищ сидел в Лисабоне на мертвом якоре. Его величеству были неугодны услуги человека, которого как зеницу ока ценил (хотя и не слишком берег) покойный король Жуан.
А впрочем, еще неизвестно, кому теперь жилось лучше. Адмиралы да губернаторы вертятся как белки в колесе, забот у них полон рот, а сеньору командору никто не мешает нанизывать на вишнево-красные четки разные думы и с высокой «голубятни» любоваться капризным морем.
Правда – чур-чур, не сглазить! – очень уж смирное и ясное над ним небо, что видишь топ-мачты кораблей, проходящих мимо острова милях в двенадцати от берега…
В день Фомы-апостола, 21 декабря, с утра было туманно, но затем подул юго-западный ветер, не очень крепкий, и сизая дымка быстро рассеялась. Засверкали на зеленоватой ряби яркие зайчики, и дон Дуарте, ослепленный этими зыбкими отблесками, повернулся спиной к морю. Склонив голову на грудь, он задремал. Моряки спят чутко, и дон Дуарте мигом пробудился, когда до его слуха дошли слова дозорного:
– В трех милях от берега шесть кораблей. При ветре в корму идут на северо-северо-восток. Преследуют седьмой корабль.
Дон Дуарте кинулся к бойнице. И сразу же приметил шестерку гончих. Сомнений не было. То была пиратская флотилия. И, конечно, вел ее этот нормандский дьявол Жан Анго. Третий месяц рыскал он в азорских водах, подстерегая добычу.
– Глядите, глядите, сеньор командор, – вскричал дозорный, -пираты дали от правого борта залп – вон там, нет, сеньор командор, чуть левее белые дымки! А ведь седьмой корабль – испанец. Клянусь плащом святого Мартина, это каравелла, которая отбилась от испанского каравана. Того самого, который вчера прошел на восток.
Один против шести… Бой явно неравный. И к тому же у испанца, видимо, нет на борту ни одной бомбарды. Еще один залп. Пираты перестраиваются. Ну ясно, они берут испанца в клещи: три корабля заходят справа, три слева. Боевой азарт охватывает дона Дуарте. Черт возьми, шесть на одного – это игра не по правилам! Вцепившись в плечо дозорному, кусая губы, дон Дуарте судит этот совсем не рыцарский турнир.
– Отлично, – шипит он, – на этом маневре пираты потеряли ветер. Ха! Испанец выиграл саженей сто. Испанец молодчина! Так, теперь у разбойников недолет, ну-ну, нажми еще, дорогой, оторвись от этих псов… – Внезапно дон Дуарте бледнеет, шепот переходит в стон. – Смотри, – говорит он дозорному, – испанец несется прямо к берегу. К тем скалам, на которых в прошлом году разбилось два наших корабля…
– Да, – вздыхает дозорный, – он идет к Жабьим камням. И смотрите, сеньор командор, разбойники отворачивают в открытое море. Они-то знают, что такое наши азорские скалы. Уж лучше, пожалуй, этому испанцу было угодить к пиратам, чем…
Мили полторы считалось от Волчьей бухты до Жабьих камней, и с жуткой ясностью и дон Дуарте, и дозорный увидели, как в одно мгновение белокрылый корабль превратился в бесформенную груду щепы. Стремглав сбежал дон Дуарте с крутой лестницы и, прихватив с собой трех-четырех стражников, бросился к Жабьим камням.
Ласковое море лизало едва выступающие из воды каменные спины. На легкой волне покачивались доски, обломки мачт, опутанные перетертыми вантами. Корабельная корма с обнаженными ребрами шпангоутов засела среди двух скал-близнецов. С десяток тел плавало в море – мертвых тел, которым уже не страшны были подводные зубья Жабьих камней. Подошла из Волчьей бухты лодка. Сетью и баграми люди выловили мертвецов и свезли их на берег. Трижды прошел вдоль скорбного лежбища дон Дуарте. И на третий раз до его ушей дошел слабый стон. Да, несомненно, один из испанцев еще жив. Понятно, стонет дородный бородач. Из раны на виске у него сочится кровь, темно-синий камзол изодран в клочья, на плечах и на груди зловещие кровоподтеки, левая рука чуть выше локтя рассечена до кости. Любой старый моряк в случае нужды лекарь хоть куда. И дон Дуарте, разорвав на себе рубашку, перевязал раненого испанца. За спиной сеньора командора столпились рыбаки и стражники. Переминаясь с ноги на ногу, сдерживая дыхание, они ждали, что скажет им этот седобородый кавалер, которому они верили не меньше, чем господу богу.
