Во всяком случае, я рад, что обнаружил его. Ведь тем самым я выбиваю у него из рук главное оружие борьбы – нападение. Я лишаю его возможности подкрасться ко мне на расстояние двадцати или тридцати метров и всадить в мой самолет град пуль.
Если это француз, – пусть только приблизится ко мне, голубчик: уже он дождется от меня радушного приема! И я спокойно продолжаю наблюдать за незнакомцем, который быстро подходит.
Любопытство во мне сильно задето: кто же это – друг или враг?
Ну, да ладно: сейчас увидим!
Теперь мы летим над треугольником железнодорожных путей, который мне поручено снять. Я быстро хватаю камеру… устанавливаю экспозицию, опускаю штору кассет и… готово! Снимок сделан. И безукоризненно: отвесно, как и полагается. Затем я поскорее вставляю камеру снова в гнездо и оглядываюсь назад. Наш спутник приблизился на 800 метров…
В эту секунду во мне вспыхивает подозрение: а что, если эта птица должна послужить только приманкой? Может быть, ей поручено только привлечь наше внимание, чтобы другой самолет подобрался, тем временем, к нам сзади и напал на нас врасплох?… Я быстро перегибаюсь верхним корпусом за борт и зорко озираю пространство под нами – каждую полоску земли, одну за другой… Ничего…
Я продолжаю свои наблюдения, не переставая следить за таинственной машиной: она уже поднялась еще на 500 метров…
Но скоро вся эта история мне надоедает. Даже если мой безмолвный партнер и не нападет на меня, он все же сильно мешает моей разведке: ведь я должен все время иметь его в виду… Пора ему показать свои цвета. Но как принудить его к этому?… Напасть на него? Нет, нельзя! Ведь, если это французский самолет, то у него то преимущество, что он уже узнал в нас врага и может улучить для атаки благоприятный момент, – например, во время виража, – Мы же должны выжидать до тех пор, пока он не откроет огня, если до того времени мы не узнаем его по конструкции аппарата или по его отличительным знакам…
Но вдруг мне приходит в голову мысль: быстрым похлопыванием я указываю Энгману направление на фронт. Едва незнакомец заметил, что мы удаляемся, как он тоже повернул назад. Так! По-видимому, он сегодня не расположен к воздушному бою, или, может быть, полагает, что, спугнув нас, он выполнил сбою задачу… Как бы то ни было, он уходит… Я моментально хватаю бинокль: «А, так и есть: француз… Ньюпор! Трехцветная кокарда ярко светился у его бокового руля.
Подгоняемый сильным северным ветром, вражеский аппарат стрелою уносится к югу…
Удачно отделались!…
Я быстро хлопаю Энгмана по правому плечу: мы тоже поворачиваем и летим дальше в прежнем направлении…
Француз сразу же догадывается о нашей хитрости и снова направляется к нам, но я тем временем успеваю снять, что нужно, и занести на карту все наблюдения над уличным и железнодорожным движением.
Еще одна экспозиция, и вокзал в Дувиле тоже будет снят…
На всякий случай, я оборачиваюсь: мой «безмолвный гость» покрыл еще один километр. Не беда: вокзал уже подо мной, а я – отвесно над ним; через пять секунд снимок сделан, и крышка кассеты задвинута…
– Готово!
Я с наслаждением ударяю Энгмана по левому плечу: домой!
Еще раз быстро осматриваюсь кругом: только одинокий француз все еще упрямо нас преследует, а так воздух везде чист; Я исследую в последний раз местность подо мною…
Улицы не загромождены походными колоннами: видны только отдельные повозки. Куда ни кинуть взгляд на железнодорожное полотно, нигде нет дымовых завес, – только один локомотив стоит на запасном пути между редкими рядами вагонов…
Это все…
А наш Ньюпор? Он, тем временем, приблизился на 400 метров. Я переворачиваю кольцо пулемета и тщательно беру француза на прицел… Есть!
«Так-так-так-так!»
Противник ставит свою машину на нос и ныряет на несколько сот метров вниз. Потом он забирает высоту и осыпает меня градом пуль. Наши два пулемета почти одновременно плюют навстречу друг другу… Достойный храбрецов концерт!
Не знаю, может быть, я всадил ему пулю в мотор, а может быть, это новичок, которому неохота перестреливаться со мною: – как бы то ни было, он делает вдруг резкий вираж и уходит к югу…
Уф!
Как ни спокойно бьется сердце у привычного летчика в пылу воздушного боя, – но какое это чудесное чувство, когда сражение кончено…
Теперь нам остается только, при сильном северном ветре, который дует нам навстречу, уйти от огня зенитных орудий… Но это обстоятельство, при обратном перелете, заботит нас мало. Мы ставим машину на нос, пока измеритель силы ветра не покажет 200 километров: нам безразлично, как низко мы спустимся при этом, – ведь мы летим домой!
На высоте 2000 метров мы достигаем германских позиций.
Задание выполнено, несмотря на все помехи…
А спустя пять дней в «Берлинер Локаль-Анцейгер» появляется не безынтересная для меня заметка:
ВОЗДУШНОЕ НАПАДЕНИЕ НА ИВОКУР.
Париж, 2-го мая. По сообщению «Тан», в прошлую субботу германский летчик, пролетев над Ивокуром, сбросил две бомбы, которые причинили небольшой материальный ущерб.
В самом деле: только «небольшой ущерб»?
Минус 30°
Снег скрипит под нашими ногами.
– Ну, и полетец будет сегодня! – ворчит Энгман. – Три часа при этом собачьем холоде на высоте 4000 метров!… Брр!…
Машина стоит уже перед ангаром. Только вода еще не налита. Помощник механика, как раз, несет ее в двух дымящихся кувшинах. Пока он наливает кипяток, мы одеваемся.
У нас вид полярных путешественников: подбитые ватой брюки, меховые сапоги выше колен, кожаная куртка, толстый шарф, меховые шапка и жилет, пробковый шлем…
А в придачу, лица смазаны густым жиром. Только губы и глаза остаются свободными.
Ну, теперь все в порядке!
Когда я осматриваю себя в зеркале, меня разбирает смех. Для поцелуя я не слишком-то аппетитен!…
Я грузно топаю своими слоновидными ногами и взбираюсь на свое место в кабине. Энгман приводит в действие мотор. От холода я высоко поднимаю плечи… Ну, и температура, чтобы чорт ее побрал!…
Ветер от пропеллера свистит, стонет и гонит кверху хрустальные снежинки, несущиеся от него в бешеном круговом танце.
Я прячусь с головой в корпус самолета… Все было бы хорошо, если бы не этот собачий холод!…
Мы катимся к концу длинной дороги, с которой дежурные по аэродрому сгребли в утренней мгле лопатами снег. Я надеваю себе на глаза очки, – специальные зимние очки, с двумя висящими кожаными щитками, которые должны оберегать от холода нос и щеки. В рот я беру конец шарфа…
Вперед!
Вот уже полчаса, как мы в пути…
Боже, какой лютый мороз! Сквозной ветер то и дело врывается через отверстие для бомб и накидывается на меня, как бешеная собака.
Чорт его знает, как это он ухитряется пролезать сквозь кожаную куртку и мое сложное одеяние! Я чувствую, что мало-по-малу коченею. Начинается это с пальцев ног, потом .холод медленно доползает до колен и, наконец, доходит до того, что все мое туловище, до самых рук, становится нечувствительным. Я усиленно разминаю пальцы, чтобы не отморозить их.
Потом я скольжу взад и вперед на моем подъемном сидении и хлопаю себя по бедрам кулаками, пока не согреваюсь.
Но при этом теплое дыхание моего рта попало под кожаные щитки очков и покрыло инеем их холодные стекла. И вот я должен снять очки и отверткой соскабливать с них лед.
Ну, и полетец! Энгман был прав…
* * *
Мы летим над окопами…
Первый снаряд зенитного орудия ложится довольно близко от нас. Я злобно смеюсь. Приятный денек, нечего сказать!…
Впрочем удачно ложащиеся гранаты, от которых гудит в ушах, и шрапнельные стаканы, свистящие уже совсем близко от корпуса аппарата, имеют и свою хорошую сторону. Ибо, – как это ни странно, – холод, проникнувший в мою горячую кровь и готовый прогрызть мое мясо до костей, вдруг уходит из-под моей кожаной куртки. Даже больше того. Один раз, мне словно кипятком облило спину…
