Вслед затем он снова ставит свой аппарат на нос и – прежде чем я успеваю пустить ему вдогонку десяток пуль – он. маневрирует с обезьяньей ловкостью, пикирует под нас. и делает вираж вправо, да так круто, что машина его стоит буквально на кончике крыла; затем, через секунду, он снова высоко вздергивает ее и – «так-так-так-так!» – справа и снизу на нас опять сыплется град пуль…

На этот раз француз взял лучший прицел…

Я слышу, как его пули свистят очень близко, так близко, что я их явственно различаю сквозь рев мотора, и в то же мгновенье одна из них больно ударяет меня в левую руку и, точно от толчка, отскакивает от дула пулемета…

Не повезло!…

Мне даже некогда посмотреть, не ранен ли я, потому что в тот же момент шустрый Ньюпор снова показывается над нашим правым крылом…

Но я уже взял его на прицел…

«Так-так-так-так!» – несется ему навстречу залп моих пуль. На этот раз, по-видимому, посчастливилось и мне. По крайней мере, француз начинает вдруг круто планировать, к югу.

Ура!

Надо, поскорее посмотреть, что приключилось с моей рукой… Я снимаю перчатку… Кажется, отделался благополучно, – только сильно покрасневшее место там, где пролетела пуля. А когда я начинаю рассматривать свою меховую перчатку, то вижу маленький прорез, длиною в полсантиметра, точно сделанный острым ножом… Да, счастливо отделался…

Я толкаю Энгмана и киваю ему в зеркало. Он отвечает мне, и я, с чувством удовлетворения, хлопаю в ладоши.

Это должно означать: «Да, брат, чистая была работа!»

Но и мы, наверно, получили пару пуль, так же, как и француз, потому что был момент, когда они просвистели дьявольски близко…

Я внимательно осматриваю все вокруг… Ага! Вон одна – в левом крыле… А вон и вторая!… Правда, на расстоянии одного метра… Но зато третья пробоина уже ближе: в обшивке корпуса, у сиденья наблюдателя, с правой стороны, на высоте колен… Чорт возьми! – на левой стороне еще одна дырка, несколько ниже… Значит, я, действительно, был в самом центре обстрела!… Ну, и везет же тебе, Гейдемарк!…

Но где же сидит та пуля, которая оцарапала мне руку?

Я внимательно гляжу вверх и… ощущаю сильный запах бензина.

Чорт возьми! Неужели прострелен бак!…

Я нагибаюсь к сиденью пилота и смотрю на бензиновые часы: они показывают 30 литров.

Значит, все в порядке…

А как обстоит с разносным бензиновым баком?

Я снова вскидываю голову вверх… Да, действительно, наше драгоценное топливо вытекает обильной струей, мгновенно распыляемой сильной воздушной тягой…

Я осматриваюсь с молниеносной быстротой.

Дело дрянь!… Я вижу, что весь корпус и поверхность руля уже мокры от вытекающего бензина…

На все эти наблюдения у меня уходит меньше секунды…

Я наклоняюсь вперед к Энгману:

– Закрыть газ!

Рев мотора затихает, и только через жиклер бензин слегка шипит в цилиндрах – ровно настолько, чтобы клапаны работали, а пропеллер продолжался бы вертеться.

Энгман поворачивается и вопросительно смотрит на меня.

– Разносный бензиновый бак прострелен!

Пилот смотрит вверх и кивает головой.

– Не выключить ли мне и зажигание?

Я размышляю несколько мгновений.

Это, во всяком случае, рискованно: ведь тогда, по всей вероятности, мотор и пропеллер остановятся совершенно, а в воздухе пустить его в ход мы не сможем, – другими словами, мы будем вынуждены сделать где-нибудь посадку…

Но… лучше сесть где угодно, чем свалиться, в дыму и пламени, с высоты 3000 метров, как это случилось пять дней тому назад с командиром северо-восточной эскадрильи…

– Да, выключить зажигание!

Энгман нагибается влево и поворачивает выключатель магнето вниз…

Мотор останавливается, а вместе с ним и пропеллер. Пилот делает рукою жест, выражающий сожаление… Я пожимаю плечами: да, досадно… Теперь нам, наверно, придется спуститься где-нибудь в открытом поле, потому что в воздухе завести мотор нельзя: на этот счет у нас обоих нет никаких сомнений… Впрочем, кроме потери времени, вынужденная посадка не вызовет никаких других осложнений. Зато самая страшная опасность: сгореть живьем – исключена.…

Все это происходит очень быстро: в каких-нибудь пятнадцать секунд после того, как я выпустил в француза последнюю пулю.

…В француза?…

С быстротой молнии, я поворачиваюсь кругом: Ньюпор исчез… Вероятно, и ему влетело от меня порядком… И других самолетов тоже не видно… Я снова смотрю вперед… Высотомер показывает 2800. Значит, мы еще беспрепятственно перелетим через фронт… И действительно, под нами уже светится сеть французских резервных позиций, а их зенитные орудия уже щедро осыпают нас гранатами и шрапнелями…

2500 метров…

Значит, мы сможем сделать посадку вне пределов досягаемости французской артиллерии…

Две тысячи пятьсот метров… Это означает, при тихой погоде, планирующий спуск на протяжении свыше двенадцати километров, а сегодня, при встречном ветре, – около десяти.

2200 метров…

Я рассматриваю простреленный бак. А нельзя ли его законопатить?…

Я быстро вытаскиваю из кармана несколько пучков пакли и наматываю ее на острие отвертки. Очень осторожно пробую заткнуть ею обе пробоины. Удалось!… Но потом, когда я, так же осторожно, вынимаю инструмент, к нему пристает, к сожалению, и пакля, и вся струя накопившегося бензина вырывается наружу… От силы воздушного течения горючая жидкость испаряется в одно мгновенье, сковывает мои-лицо и руки ледяным холодом и покрывает льдом стекла защитных очков. Я сдвигаю их вверх и пробую еще раз заткнуть отверстия в баке…

1800 метров… Надо поторопиться… Хорошо еще, что мы выбрались из зоны обстрела зенитных орудий, и я могу спокойно работать.

На этот раз я вытаскиваю отвертку из бака с чрезвычайной осторожностью… Чудесно! Пакля прочно держится на острых краях пробоин… Ура! я показываю на мой успех Энгману. Он смотрит вверх и радостно кивает головой.

– Попробуйте еще раз! Может быть, мотор заработает! – кричу я ему на ухо. – Поставьте-ка самолет покруче на нос!

Он делает утвердительный знак и ставит оба магнето на вспышку. Потом он нажимает изо всех сил, так что тросы начинают гудеть и свистеть. У меня такое ощущение, точно желудок и сердце подкатили мне к самому горлу! Я невольно хватаюсь руками за подкосы кабана…

Энгман дает контакт с молниеносной быстротой. Безрезультатно!… Еще раз! Опять безрезультатно: пропеллер ни на волосок не продвинулся… мотор онемел.

Мой пилот пожимает плечами и снова приводит аппарат в нормальное для планирующего спуска положение.

1200 метров…

Крутой спуск лишил нас нескольких сот метров высоты. Когда я ищу глазами, где бы нам спуститься, из бака снова брызжет вдруг струя бензина… Энгман вынужден нагнуть голову, чтобы не быть ослепленным… У меня моментально становятся мокрыми пробковый шлем и кожаная куртка… Бензин разъедает мне глаза, точно огонь, и опять леденит мне лицо и руки…

Когда зрение, постепенно, снова возвращается ко мне. я опять осматриваю бак и вижу, что между обоими пробоинами зияет широкая трещина. Кроме того, из бака вытекает еще новая струя: есть, значит, третья пробоина.

Я опять выдергиваю паклю, чтобы ветер подхватил струю бензина и отнес ее назад, – иначе вся жидкость попадет Энгману в лицо…

900 метров…

Пора позаботиться о месте для посадки.

Первый вопрос: каков ветер на земле?

Я опять нагибаюсь к пилоту.

– Видите вы там дым от локомотива, который стоит на свободном пути? Внизу – южный ветер…

Энгман кивает головой. Мы испытующе осматриваемся кругом.

Вдруг я пугливо и, вместе с тем, радостно вздрагиваю…

– Посмотрите-ка туда! По ту сторону села… вон то место… справа от стога сена… Это старый аэродром, где раньше был расположен 123-й отряд… Там мы и сядем.

Энгман соглашается со мной…

400 метров…

Положение, как будто, улучшается… Времени у меня достаточно, да и навряд ли может теперь случиться что-нибудь неожиданное… Я сделаю посадку там, внизу, подожду, пока из разносного бака не вытечет весь бензин, а потом, о оставшимися тридцатью литрами в главном баке, заведу пропеллер, – и мы сможем полететь домой…