Еще ближе... «Ага, — догадался Вернигора, — я стрелял на очень большой дальности!» Петя

подходит ближе, нажимает гашетку. Очередь — стрелок замолкает.

Романенко отходит в сторону, наблюдает, потом нетерпеливо покачивает крыльями: «Быстрее,

быстрее, нет же горючего!»

Петя тщательно прицеливается, хорошая очередь — и «хейнкель» падает в снег, взрывается.

Но успех боя испортила неисправность — не вышли шасси. А сейчас шасси не вышли и у меня —

и все на той же машине.

Тщательно просматриваем формуляр планера и находим запись о том, что самолет, пилотируемый

Шидловским, потерпел крупную поломку при вынужденной посадке в поле.

— На ней еще тогда покоробился центроплан, — заключил Петя, — нужно отправлять на завод.

— Да... — протянул Романенко, — пожалуй, Вернигора прав. Но отправлять не будем — самолетов

и так мало. К утру восстановить и готовить к бою.

Мы изумленно переглянулись, но Романенко был прав. Коробление центроплана техники, конечно,

полностью не устранят, но кое-что поправят, и машина сделает еще двадцать — тридцать полетов. А если

опять не выйдут шасси — летчики опытные, сумеют посадить и без них.

...Враг все еще под Москвой. Но в ожесточенных оборонительных боях он отходит на запад.

Отступление врага вдохновляет летчиков на новые подвиги. Хочется летать, летать даже на

износившихся самолетах с моторами второй и третьей перечистки. Меняют их наши механики по два-три

за ночь. И это на морозе, под тонким брезентом.

Тяжел труд техника, особенно зимой, да и не безопасен. И технарям нашим доставалось не раз от

фашистских «мессершмиттов».

— Смотрите, смотрите! — закричал однажды во время обеда Петя Токарев.

На высоте около пяти тысяч метров в холодной голубизне неба четко вырисовывался знакомый

силуэт фашистского истребителя-бомбардировщика Ме-110.

Медленно отделились бомбы, сначала они падали кувыркаясь, потом обрели устойчивость и,

словно темные капли, толстым основанием нацелились на стоянку наших самолетов. Летчики и техники

бросились на снег, замерли. Раздался взрыв... второй, третий... Почти подряд.

Мы приподняли головы. У всех бледные лица, каждый считал, что бомбы падали прямо на него и

только чудом упали где-то рядом.

В это время на боевой курс выходит второй Ме-110, но сделать мы ничего не можем: высота пять

километров, личное оружие тут бессильно. Дежурное звено взлетело, но где оно сейчас? А второй Ме-

110 тоже высыпает бомбы. И снова нарастает до тошноты противный свист:

— Ууу-о-ух! Ух! Ух!

Голова зажата ладонями, хочется забраться в снег, в землю, поглубже зарыться куда-нибудь, но

некуда. После взрыва радостная волна: «Кажется, жив!» От сознания своего бессилия на душе скверно. А

на боевом курсе третий «мессершмитт». Лучше погибнуть в бою, чем вот так ползать на животе

приплюснутым к земле.

Свист нарастает. И снова разрывы один за другим.

Вражеский налет окончен. Ме-110 ушли на запад. Ранены двое техников и поврежден один

самолет.

Вечером в летное общежитие пришел Юра Артамошин. Он был старшим сержантом, механиком

по вооружению. А кроме того, комсоргом и настоящим другом летчиков.

Страстный пропагандист и агитатор, Артамошин считал лучшим методом воспитания бойцов

пропаганду боевого опыта отличных летчиков и техников. Вот и сейчас Юра хотел поговорить с

ребятами о Романенко, Коробкове, Алхимове — прославленной тройке полка. Узнав об этом, Миша

улыбнулся и крутанул палку, которую держал в руках. Привычка ходить с палкой осталась у него после

ранения. Иногда в руках Коробкова можно было видеть прутик, иногда красиво вырезанную ножом

ровную ореховую палку.

Пример заразителен, и многие летчики бродили по аэродрому с прутиками и палками различной

величины, подражая лучшему летчику полка.

— Ты, Юра, лучше расскажи об Орлове, — попросил комсорга Коробков. Просьба была не

случайной. Дело в том, что в полк Артамошин пришел раньше нас и знал тяжелые, пожалуй, самые

трудные бои начального периода войны.

Юра умел хорошо рассказывать. Его упрямо сжатые губы, а главное, горящие гневом и ненавистью

к врагу глаза моментально приковывали к себе аудиторию.

— Орлов прибыл в наш полк в 1940 году, — начал Артамошин. — Как-то раз ему одному

пришлось вести бой над линией фронта с двадцатью Ю-88. Не успели «юнкерсы» отбомбиться, как

советский истребитель на глазах пехоты сбивает одного, второго, но и сам гибнет в неравном бою.

Так погиб комсомолец Орлов. Что руководило им? Конечно, любовь к Родине, ненависть к

фашистам и мечта быть смелым летчиком, достойным своего народа.

Мы слушали Артамошина, и каждому хотелось стать героем.

Утром мы парой с Мовчаном снова вылетели на штурмовку. В районе станции Износки командир

сразу отыскал цель. Зенитных орудий не было, и мы быстро расправились с грузовиками.

Через несколько минут после нас произвели посадку Алхимов и Вернигора. У самолета Петра нет

правой стороны капота. Как он мог так лететь? Просто чудо. Сам не увидишь — так не поверишь.

Алхимов с чуть заметной улыбкой слушает доклад ведомого.

— Понимаешь, появляются два Ме-110, — горячится Петя. — Ты падаешь на одного из них, он

горит!

— Вы не тыкайте, Вернигора, доложите, почему штопорили, вместо того чтобы сбить второго?

Улыбка у Коли Алхимова пропала, голубые глаза стали жесткими, даже колючими, а рубец на щеке

покраснел от гнева. С Петром они были друзьями и уже давно на «ты», а не выдержал Николай только

потому, что вокруг столпились летчики, техники. Подошел и командир полка Николаев.

— Второй же Ме-110 сумел уйти. Понимаете, — обратился Вернигора к полковнику, — когда

повернул машину, я хорошо видел очередь и пламя на «мессере». И вдруг — хлопок справа, самолет

сорвался в штопор.

— Почему сорвались в штопор? — спрашивает Алхимов.

— Не знаю почему, но вращался самолет настолько энергично, что еле-еле вывел его.

Николаев забрался под самолет, внимательно осмотрел капоты и вытащил из радиатора несколько

сучьев.

— Это я зацепил за деревья, хорошо, что в овраге вывел, если бы не овраг... — пытался

оправдаться Петя.

Николаев приказал инженеру Сидорову проверить замки капота.

— Сорваны, многие из них на земле закрыты не были... — доложил через две-три минуты

Сидоров.

Уважали мы Сидорова. Честный, прямой, не боится, что и ему попадет, если признают вину

технического состава.

— Понятно, — строго посмотрел Николаев на Сидорова, — кто готовил самолет?

— Сержант Барсков! — ответил инженер.

— Под суд! — отрезал командир полка и зашагал по направлению к КП.

Сидоров опустил голову. Барсков, обычно с розовым румянцем на лице, побелел, в глазах

засеребрились слезы. Все молчали.

Сержант Барсков был одним из лучших механиков. Он пришел в полк вместе с нами. Работал

всегда хорошо и имел несколько благодарностей за отличную работу.

Барсков не закрыл замки капота перед вылетом, и огромный дюралевый обтекатель мотора сорвало

воздушным потоком. Самолет сорвался в штопор, и летчик мог погибнуть. Этого было достаточно, чтобы

отдать под суд любого — в отличника, и лентяя. Но Барскова было жалко.

За Барскова вступились все. Уговорили Шведова и направились на КП. Николаев согласился с

нашими доводами. Барсков отделался арестом.

...Погоды не было несколько дней подряд. В другое время обрадовались бы летчики небольшой

передышке в полетах, но сейчас не до отдыха. Враг все еще в ста пятидесяти километрах от Москвы. И

как его ни бьют, он ни с места — окопался, притих.

Наконец-то поставлена задача сопровождать штурмовики на станцию Износки и дальше на

Темкино. Николаев разрешает: если не будет авиации противника, можно штурмовать.