Я жадно прижималась к его губам, и чувствовала, как его язык переплетается с моим, как он кусает мои губы, как ненасытно и алчно покрывает поцелуями мой подбородок скулы, шею и снова возвращается к губам. До боли, до изнеможения с первобытным голодом, и все мое тело горит в его руках, пылает, дрожит. В эту секунду я поняла, что люблю его. Он мой воздух, смысл моего существования и мне наплевать, что нас разделяет так много всего…такая необъятная пропасть, через которую не переплыть и не перепрыгнуть, но любовь…она ведь смеется над препятствиями. Чем их больше, тем более дикой становится потребность, подхлестываемая запретом. Мы целовались, как одержимые голодные звери, до боли в губах и скулах. Мы сплетали руки и впивались друг другу в волосы, сжимая в объятиях с такой силой, что становилось нечем дышать и хрустели кости.

— Моя девочка? — хрипло бормотал он, снова и снова приникая к моим губам, врываясь в мой рот языком, сжимая пятерней мои скулы, хватая за волосы на затылке, не давая оторваться.

— Твоя девочка, — шептала я и целовала его лицо, захлёбываясь от дикой страсти, от сумасшедшего желания, чтобы это никогда не кончалось.

Издалека послышались крики отца. Он звал меня. Слуги и гости приближались к сараю.

— Уходи, — задыхаясь, прошептала я, отталкивая Рино от себя, а потом снова целуя, не давая уйти, закатывая глаза от наслаждения, опять отталкивая и умоляя бежать, спрятаться. И снова льну к его губам, глядя на него пьяным от счастья и сумасшедшей страсти глазами.

— Пожалуйста, уходи, — впилась в его губы быстрым поцелуем и оторвалась, задыхаясь, захлебываясь стоном разочарования и голодной жажды, — ради меня…уходи.

Рино выпрыгнул в окно, а меня нашли отец и охрана, дрожащую, в обгоревшей одежде… Я сказала, что сбежала из дома и пряталась в сарае. Что я испугалась. Мне поверили.

Рино все равно тогда досталось, его избили…за то, что сорвал цепи, сбежал. А он промолчал о том, что спасал меня, что это я подожгла дом. Он все стерпел. Наутро я нашла его скрюченным на соломенном тюфяке, с ранами на лице, в промокшей от крови рубашке, которая прилипла к его сильному телу. Я сползла на пол и смотрела на него через решетку, чувствуя, как по щекам катятся слезы…уже тогда я прекрасно понимала, что наша любовь проклята и никогда нам не быть вместе, в открытую. И я так же понимала, что впереди снова оргии, проклятые бои, опыты, а я… я буду вынуждена смотреть на это со стороны, и ничего не смогу сделать… Или смогу…

Когда-то давно я понял одну очень простую истину. В этом мире можно быть кем угодно, только не слабаком. Слабые не заслуживают права на жизнь. Да, как бы это цинично ни звучало. И речь вовсе не о физическом состоянии. О силе духа. Я осознал это, когда понял, что вокруг слишком много тупых немощных идиотов, продвигающихся вперед по головам своих же собратьев, более достойных, чем они сами. Такие твари готовы солгать, подставить, убить, лечь под любого, жрать чужое и собственное дерьмо…Что угодно, лишь бы выжить, добиться успеха, отомстить, подняться над остальной массой. И, как бы ни были они омерзительны для меня, нельзя не признать, что именно в этом заключается их сила. В этом желании двигаться вперёд, по головам и трупам. Тогда как те, кто неспособен на столь низкие поступки, становятся всего лишь пылью под подошвами этих хитрых и живучих мразей. А, значит, они не заслуживают грёбаного права на жизнь. Как бы это ни было печально, но законы дикой природы действуют и в цивилизованном человеческом обществе. Чего уж говорить о мире хищников, таких, как мы.

У меня на глазах сотни раз брат наносил удар в спину родному брату, дочь подставляла мать, муж вместе с любовницей убивал жену. Такие, казалось бы, родные люди оказывались злейшими врагами. А ведь я дико завидовал им когда-то. Тому, что у них были семьи. Родители, братья, сёстры, любимые… Пока не понял, что всё это не имеет ровным счётом никакого значения. Это всё напускное. Улыбаться при людях отцу, прокручивая в голове варианты его смерти… Или угощать мужа вином, соблазнительно улыбаясь, ожидая, когда он пригубит отравленный напиток…Всегда и везде имеет значение только собственная шкура и собственные желания! Этот мир принадлежит эгоистам, и будь я проклят, если это не так!

И тогда я составил свод собственных правил, следование которым сделало существование более выносимым. Эти правила я исправно повторял как мантру, днём и вечером, и как молитву перед едой и перед сном. Поначалу. Пока они не стали моим вторым Я. Пока не въелись под кожу, изменив мышление кардинально и навсегда.

Больше не было никого, кроме меня. Да, я никому никогда не был нужен. Только себе. А, значит, должен был вгрызаться в эту жизнь, не жалея клыков. И я делал это с маниакальной настойчивостью. Отстранившись от всего остального мира, который использовал только для достижения собственных целей.

Разве мог подопытный голодранец, чудом спасшийся из клиники влиятельного ученого, мечтать о том, чтобы подмять под себя город? А, по сути, стать правителем незаменимого звена между двумя мирами, обеспечивающего оба измерения всем необходимым.

Когда-то мои мечты не заходили дальше того, чтобы спокойно прожить хотя бы один день. Без издевательств и истязаний, без грубых окриков и унизительных взглядов похотливых самок, покупавших меня у немца. Конечно, если не считать таковой безумную идею убить Доктора собственными руками. Дьявол! Я распланировал до мельчайших подробностей, как это произойдёт. Сидя в той проклятой камере, глядя исподлобья на бледного ублюдка, который подготавливал свои пыточные инструменты, я представлял, как в мое горло потечёт его тёплая кровь, когда я вгрызусь ему в глотку. Окажется ли мясо Эйбеля жёстким на вкус? И я всё больше понимал, что даже если оно будет отдавать резиной…Даже если его невозможно будет проглотить…Я буду жевать его грёбаное сердце с удовольствием, смакуя вкус, подыхая от острого наслаждения. Ненависть — самая лучшая специя ко всем блюдам мести!

Доктор любил проводить опыты не только над телами своих пленников, но и над их психикой, вспарывая души острыми, как лезвия, экспериментами. По его приказу, в клетку к голодным пленникам кидали куски слегка протухшей мертвечины, и уходили, оставляя надолго одних. Таким образом они проверяли силу воли, стойкость психики и какие-то только им одним известные параметры. Уже через некоторое время из соседних клеток, отделенных стенами, начинало доноситься громкое чавканье, и я брезгливо морщился, понимая, что кто-то всё же сломался. И неудивительно — ведь перед началом этого чудовищного эксперимента в подвалы более двух суток не спускали никакой еды. Хотя, стоит заметить, что те, кто прогибались первыми, проживали намного дольше свои никчёмные жизни, чем те, кто стоял до последнего, с презрительной ухмылкой на губах…и сдавался дикому голоду, когда сил терпеть боль и жажду уже не оставалось, они жадно кидались на уже почерневшее мясо…Такие умирали первыми. И вот этих мне всегда было жаль. Персонал небрежно, порой со скабрезными шутками и противным смехом, режущим по ушам, обсуждал смерть того или иного подопытного от отравления испорченным, токсичным мясом, а я, лёжа на полу, скрючившись от жуткой боли голода, охватившей всё тело, въевшейся в каждую клеточку, пытался заставить себя подползти к трупу, от которого смердело за километры, и сожрать хотя бы кусочек. Чтобы наконец прекратить все мучения и сдохнуть к чертям собачьим! Пытался… и не мог. Потому что в голодном угаре мне вдруг представлялось, что это тело Доктора передо мной, как напоминание о том, почему я не должен приближаться к нему. Почему должен стиснуть зубы и терпеть эту агонию. Для того чтобы когда-нибудь я все же смог увидеть именно его разлагающийся труп, и это стоило мучений.