Ты с хрустом разомнешь пальцы, глядя в спину более молодой версии самого себя, которую вознамерился убить, на отца человека, который никогда не станет твоим дедушкой; и, следуя за ним по пятам в снежной ночи, ты на деле будешь выслеживать свою собственную душу. Один во тьме.

Воспоминания захлестнут тебя помимо воли, хоть ты и попытаешься сфокусироваться лишь на задании. Его жизнь — та часть её, какую ты сможешь, прокравшись меж времён, разделить с ним перед самым концом, — пройдёт у тебя перед глазами. Ты припомнишь, каким был дедуля в шестьдесят лет; едва заметные морщинки и пигментные пятна размером с изюминки на коже его сжатых кулаков, походивших на виноградные гроздья, когда он твердо стискивал твои мальчишеские запястья, показывая, как направить муху над водной гладью. И ты вспомнишь, как в семьдесят лет эта оболочка скукожилась и облезла; как ты стоял, нем и недвижим, у его смертного одра в его же собственном, великоватом для тебя костюме; как он в последний раз лежал на койке хосписа, дыша быстро и прерывисто во сне, который разделяла с ним только раковая опухоль. Это не лучшие воспоминания, прямо скажем. Но ты знаешь и остальную часть этой истории. Ты слышал ее от родителей бессчетное число раз: историю о юношеской любви и войне, так же далекой от твоего поколения, как завуаленные сепийные фотографии, о хорошей работе на фабрике и о жене, которую он будет тихо обожать и которая в конце концов принесет ему троих деток — от одного из них тебе и суждено произойти. У бабушки и дедушки будет счастливая жизнь, достаточно долгая, чтобы увидеть пятерых внуков и неисчислимые чудеса мироздания. Этот вот то ли мальчик, то ли мужчина на пороге зрелости, по чьим следам на пути в бюро по трудоустройству ты прокрадешься, несет в себе семя, из которого произрастет человек, которого ты будешь вспоминать… Но выбор стоит между ним и тобой.

Ты пойдешь по пятам юноши, который никогда не станет твоим дедушкой, продираясь через припорошенные снежком кустарники и высокие сорняки на железнодорожных насыпях; одежда из шерсти и растительных волокон, которую тебе придется носить (костюм полностью аутентичен), станет раздражать твою кожу. К этому моменту ты уже почти неделю будешь обходиться без ванны и даже бритья с горячей водой; ты сделаешься юным тугом, опасным праздношатающимся скитальцем. Вот это и увидят свидетели — прячущего нож юного убийцу с безумным взглядом в пропитанном потом костюме и его жертву, зарезанную столь безжалостно, что глотка будет раскроена чуть ли не до кости. Она еще будет совершать вялые копошащиеся движения, как если бы дело было просто во сне. Под всеобщий переполох полицейские и окрестные жители будут подняты по тревоге, на охоту за чудовищем, посмевшим вырвать юного Джерри из любящих рук близких и вряд ли вообще походившим на человека: но они не найдут тебя, ибо ты нажмешь кнопку на устройстве размером с галечный камушек, дабы Служба Контроля Стазиса раскрыла перед тобой Врата Времени и приняла тебя в почетные ряды одиночек.

Когда же ты проснешься в своей общежитской клетушке в двух сотнях объективных лет от этого дня, тебя пробьет испарина от внезапного дикого страха, и простыня покажется твоей коже непроницаемой оболочкой, в какой рождаются подчас младенцы, но никого нигде уже не будет, чтобы успокоить, ободрить и приласкать тебя. Сильные руки твоего отца и ласковые — матери впредь пребудут бледным призраком в твоей памяти, смутным отголоском, пронимающим тебя до костей, фантомом, блуждающим без сна и покоя по мавзолею твоих воспоминаний.

Никого нет, чтобы сохранить память об их жизнях — только ты, а все потому, что ты имел глупость поверить рекрутерам, когда они рассказали тебе, что непременным условием вступления в ряды Организации будет убийство своего собственного дедушки; если же ты откажешься вступить в Организацию, убьют тебя самого.

Это всего лишь мера, направленная против непотизма, покивают они тебе не без сочувствия. Это проверка твоей способности действовать безжалостно, твоего предназначения. И потом, мы ведь все через это прошли в свое время.

Добро пожаловать в Стазис, агент Пирс! Теперь ты перекати-поле, сирота, влекомый безначальным временным потоком. У тебя есть миссия в вечности. И ты намерен сделать изрядную карьеру.

— Тебе надлежит помнить: человечество всегда вымирает, — сказал Вей, без особого интереса разглядывая нестройную колонну мужчин и женщин, уныло плетущихся к располагавшейся ниже по берегу фактории работорговцев. — Всегда. Через тысячу лет, сто тысяч, четверть миллиона — без разницы. Рано или поздно люди вымирают.

Он говорил на уремском, языке внутреннего пользования Стазиса.

— Я думал, мы здесь именно затем, чтобы предотвратить такое? — вежливо спросил Пирс, использовав учтивую форму, рекомендуемую в разговоре между студентом и преподавателем; хотя Вей был, по правде говоря, едва ли на двенадцатом году собственного тренировочного курса, такая формальность служила дополнительным напоминанием о долгом пути, лежащем перед ним.

— Нет, — ответил Вей, воздевая клинок и утверждая его в покрытой сухим слежавшимся илом почве прибрежного наблюдательного поста. — Наша задача состоит в том, чтобы переместить несколько групп, несколько десятков тысяч, для нового посева.

Остальные же, как и прежде, будут обречены на гибель. — Он отвел взор от колонны рабов, и Пирс проследил его новое направление. Вдоль линии горизонта светло-красное небо постепенно темнело, приобретая оттенок запекшейся на жертвеннике крови. Вулкан, отстоявший от них на две тысячи километров по дуге планетной окружности, извергал дым и пыль в стратосферу уже неделями. И каждый новый полдень небеса плакали солоноватыми слезами над тем местом, где некогда простиралась дельта Миссисипи.

— Ты происходишь из эпохи, предшествовавшей Первому Вымиранию, не так ли?

Тогда модель еще не устоялась. Именно поэтому, должно быть, тебя и послали на это полевое задание. Тебе следует понять, что так случается всегда. Понять, зачем мы это делаем. Это понимание должно тебя пронять до кишок. Понимание того, зачем мы спасаем дикарей и позволяем цивилизованным людям погибнуть.

Как и Вей, а с ним и прочие агенты Стазиса, бесшумно ликвидировавшие охранников лагеря и похитившие их снаряжение тремя ночами раньше, Пирс был одет в костюм воинабензинца. Он сделал себе боевую раскраску и нацепил нарукавники из алюминиевой фольги. Торс его перечеркивали боевые шрамы, а клинок оканчивался насадкой из искусственного алмаза, добытого в залежах ветровых стекол доисторических автомобилей.

Даже лицо его было вполне бензинским: складки эпикантуса и тёмная кожа — продукт фенотипической коррекции — давали немалую пищу для размышлений о бесстыдном разрыве белого человека со своими родовыми корнями. Дедушка и бабушка (как нерешительно подсказывала память) скорее согласились бы умереть, чем приняли такое лицо.

Пирс не располагал даже двенадцатилетним стажем тренировок: миновало лишь четыре субъективных года, как он поступил на службу. Но он был уже готов к самостоятельным миссиям, хоть и под наблюдением; предметом же этой операции была людская плоть, а не какие-то там ретрокаузальные[1] телячьи нежности.

Пятьдесят лет назад бензинцы распространились по всему восточному побережью того, что все еще называлось Северной Америкой. Они явились из своих сердцевинных земель, преодолев Перешеек, и простерли державу над рассеянными племенами едва вышедших из неолита кочевников, известных Службе Контроля Стазиса лишь по кодовым именам — алабамцы, флоридцы, америкосы. Бензинцы намеревались завоевать Новый Свет, нимало не смущаясь тем, что это уже было сделано по меньшей мере семнадцать раз от начала очередного Пересева. Они не задумывались над значением красных зорь в западной стороне небес или дрожи земли под ногами, приписывая эти знаки гневу племенных божков. У них не было ни малейшего представления о том, что на самом деле эти явления служат предвестниками конца текущего межледниковья, а их собственное Вымирание станет всего-навсего побочным эффектом грядущего Йеллоустоунского извержения[2] — одного из тех, что происходили с шестисоттысячелетними интервалами в ранний период Нижней Первой Эпохи Антропогенеза.